И она понимала, почему любит сама того мальчишку, что спал сегодня на крыше террасы, хотя он отвратительно издевался над нею при всех.
На поляне с папоротниками сидела продавщица Капитолина. Вот так неожиданность!
«Зачем она тут? — растерявшись, подумала Варвара. — Чего ее принесло?.. Сколько раз Капитолина вешала замок на магазинную дверь, сколько раз отправлялась на базу, но никогда не приходила в рощу! Не ее это место!»
И почему-то ни папоротники, ни деревья, ни дымчатая бесплотная птица не предупредили Варвару, что появился кто-то посторонний. Будто продавщица Капитолина тоже была здесь своей. Будто не впервые оказалась на поляне…
Что же это такое?
Может, окружающий мир, сам непрерывно меняющийся, попросту не заметил, что вместо одного человека появился другой? Или окружающему миру все равно, с кем сливаться, кому помогать?
Нет, так не может быть. Не должно быть!
Треща и завывая, боком пронесся над рощей вертолет; поляну с папоротниками лизнула дрожащая тень и уволоклась, перепрыгивая со ствола на ствол. А продавщица Капитолина головы не подняла. Не шевельнулась.
Она сидела на том месте, где привыкла сидеть Варвара; солнце высвечивало ее распущенные скользкие волосы, скользкие и бесцветные; сползшая косынка лежала на плечах. И бесчувственным, омертвелым казалось обрюзгшее лицо Капитолины. Не воспринималось оно живым, хотя стиснутые губы вздрагивали, кривились и слезы ползли по щеке.
А все, что было живым вокруг — и папоротники, и солнечные пятна, и лужи, звуки и запахи, — словно бы отодвинулось от нее. Пустота ощущалась вокруг Капитолины. Почти осязаемая пустота.
Варвара на минуту замерла, оцепенев. Что-то непонятное происходило перед ее глазами. Что-то необъяснимое. Человеку, сидевшему на поляне, был совершенно безразличен окружающий мир; все живое, дышащее; движущееся было никчемным. Потерявшим значение и цену.
Варвара не подозревала, что так бывает. Она жалела Капитолину, сострадала ей, но никогда и вообразить не могла, что отчаяние бывает таким страшным.
Значит, все это время — от прошлой зимы и до осени, почти целый год, — пустота окружает Капитолину. Пустота и отчаяние. Вот почему Капитолина не разговаривала ни с кем! Вот почему шептала что-то про себя, и плакала, и вешала на магазинные двери замок…
Неужели нельзя помочь Капитолине? Неужели нельзя вылечить ее, оживить?
«Ну, помогите же, помогите!» — мысленно сказала Варвара деревьям, папоротникам, черной земле и сама сделалась этой мягкой землей, сделалась березовым опаленным листом, качавшимся в воздухе, сделалась птицей на закрученном стебле папоротника.
Ничто не изменилось.
Жила земля, спокойно жили древесные корни в земле, и текучий воздух, теплый пополам с холодным, и листья, плывущие в этом воздухе. Но вокруг Капитолины по-прежнему была пустота, было отчаяние, пусто и мертво смотрели глаза Капитолины.
Тогда Варвара бросила наземь авоську и пошла к продавщице.
Варвара шла, и стебли папоротника ломались под ее ногами. Она не знала, что сделает сейчас, что скажет. Она бессильна была, немощна и бессильна; она даже не понимала до конца, что происходит с Капитолиной. Только знала, что нельзя не подойти.
— Теть Капа…
Капитолина очнулась, медленно подняла голову, но смотрела на Варвару, не узнавая ее.
— Варька?.. — наконец проговорила она неуверенно. — Варька… Господи, откуда ты…
— Пойдемте, теть Кап…
— Мне померещилось, что это вроде не ты. Взрослая женщина какая-то. Смотрю, нет, Варька… Хорошо, что пришла. Даже не понимаешь, как вовремя ты пришла…
— Отчего же? — сказала Варвара. — Понимаю. Пора магазин открывать.
7
— Заказ выполнен, — объявила Варвара, шваркнув авоську на кухонный стол. — А почему дымом пахнет? Ты курила?!
— Да нет же, отстань.
— Курила! И где-то спички взяла!
— Ну, я сбегала на коммутатор, — неохотно призналась мать.
— Снова? Тебе ж запретили названивать, людей отрывать от дела!
— Я не названивала.
— Только за спичкой бегала, да?
— За спичкой.
— Как не стыдно врать!
— Я только спросила у Веры Анатольевны. Пойми, я же волнуюсь. Отец давно вернуться должен, а его нет… И машины несутся на аэродром. Беспрерывно какие-то машины.
— Ну и что?
— Я волнуюсь.
— Волнушек не хватит. Всякий раз волнуешься, когда у отца полеты… Хоть бы разок посидела спокойно!
— Варвара!.. В общем, я сбегаю еще на коммутатор.
— Не надо, мам. Бери соль, принимайся за рыбу… А то перейдет в другое качество.
— К дьяволу рыбу! Сбегаю, вдруг узнаю что-нибудь.
— А я не пущу, — сказала Варвара.
— Пусти.
— Не пущу.
— Да не могу я, не могу!.. — закричала мать. — Предчувствие у меня дурное, никогда такого не было! Ты этого не поймешь… Никогда не поймешь, что можно годами мучиться… Ждать, ждать… И вдруг такое предчувствие… Сиди здесь! Из дома — ни шагу! Я быстро вернусь.
— Подожди, — сказала Варвара.
— Чего ждать?
— Ну, просто подожди.
Варвара сняла с табуретки тазик, наполненный рыбой. Вытерла крышку. Села, сложила руки на ободранных коленках. Посмотрела на мать.
Матери почудилось, что зрачки в глазах Варвары мерцают, то расширяясь, то суживаясь, будто невидимая лампа качалась перед ее лицом. В последнее время все чаще и чаще такие глаза у Варвары. Задумывается, и вроде бы всерьез… Смешная, жалкая, нелепая Варька. Снова пробует что-то понять. Хочет разобраться во взрослой жизни… Что ты поймешь, что почувствуешь?
— Мам!..
— Да?
— Мам, у него все в порядке.
Мать рывком сдернула пальто с вешалки, одевалась, не попадая в рукава. Мелочь, бренчала в карманах.
— Мам!..
— Ну, что ты знаешь?! Откуда ты знаешь?!
— Все в порядке, — убежденно сказала Варвара. — И все будет хорошо, поверь мне.
ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ — ЛЮБОВЬ?
1
Дали третий звонок. По внутренней трансляции Розочка Балашова, ведущая сегодня спектакль, говорит быстро и монотонно: «Товарищи актеры, первая картина! Товарищи актеры, занятые в первой картине, просьба — на сцену!» Похоже, будто Розочка Балашова объявляет трамвайные остановки. И ее кондукторский голос, механически хриплый, потрескивающий, одинаково бесстрастно раздается в артистических гримуборных, в коридорах, на лестнице, в буфете, в кабинетах директора и главного режиссера.
Потом Розочка включает сцену, и в динамиках слышен докипающий, неожиданно близкий гул зрительного зала. Наверное, никто из зрителей не предполагает, что вот эта разноголосица, стук откидываемых кресел, звон упавшего номерка, смех, кашель — вся эта увертюра, исполняемая зрителями, звучит сейчас по всему громадному зданию театра, по всем его этажам. И актеры, что стоят на выходе, бегут за кулисы, гримируются, жуют черствые бутерброды в буфетике, курят на лестнице, — все актеры ее слушают. Они продолжают говорить, думать о своем, торопиться, но эта музыка уже проникла в них, неощутимо заполнила их, и теперь они будут чувствовать ее непрестанно, сквозь все остальные переживания. Спектакль пошел…
Спектакль старый. Вернее, играли его немного, но успеха он не приобрел, и теперь его пускают раза два в месяц, непременно по субботам и воскресеньям. Главный администратор Лев Левыч знает свое дело. В понедельник назначит «боевик», пулевой спектакль, на который билетов не достать, а в субботу даст самый плохонький. В субботу некуда деться зрителю, посещает волей-неволей…
Оформление спектакля модное. Сцена открыта, вместо занавеса наискось протянута рыболовная сеть. Оркестровая яма укрыта голубым нейлоном, изображающим водный простор. Справа и слева поставлены треугольные бакены. Двое рабочих уже сидят в кулисах, дергают за веревки — бакены раскачиваются, как на волнах, пускают в зал игривые зайчики. Создают настроение.
А в сумеречном, прохладном, наливающемся темнотой зале смолкает разноголосица, пустеют проходы, замирает беготня. Лишь в одном месте, в пятом ряду, небольшая кутерьма. Это главный администратор Лев Левыч, заикающийся красавец, блестя лакированными волосами, смутно белея напудренным сухим лицом, быстро и деловито гонит каких-то мальчишек с незаконно занятых мест и, усмехаясь покровительственно, усаживает в кресла взволнованного автора пьесы и его молодую жену.
