Варвара шла по шероховатым плитам; крапчатые мелкие камешки выскакивали из-под ее туфель и прыгали впереди, позванивая.
А навстречу Варваре ехал негр на велосипеде.
Издали она приметила его яркое одеяние — рубаху-распашонку с развевающимися полами, пронзительно синюю пополам с розовым; увидела квадратную табличку, повешенную спереди на руль велосипеда; различила графитно-черную голову, наклоненную вперед, и равномерно качавшиеся, как насосы, худые ноги в фиолетовых носках. Но вот он подъехал совсем близко и остановился, повалив набок велосипед и упершись ногою в бетонную плиту.
Несколько секунд они смотрели друг на друга и улыбались. Варвара вспомнила отцовское лицо в гермошлеме под защитным фильтром — такое же темное, будто затушеванное, с такой же фосфоресцирующей полоской зубов. Но у отца были редкие льняные волосы, сквозь которые просвечивала кожа, а голову негра покрывала как бы шапочка, лыжная шапочка, связанная из черной грубой шерсти. Наверное, она была сейчас горячая на ощупь.
Улыбаясь, негр показал двухцветным пальцем — сверху коричневым, снизу сиреневым — на табличку, привязанную к рулю. «Из Африки в Москву» — крупно, с потеками чернил, было выведено на фанерке. Вероятно, негр привык, что встречные люди удивлялись и ему, и его табличке. Он смотрел на Варвару с ожиданием, с простодушным ожиданием, терпеливо.
И она так же простодушно разглядывала его — усталое, лоснящееся лицо с потрескавшимися губами, выцветшую на плечах распашонку, ноги в коротких джинсах и босые ступни, которые издали казались одетыми в фиолетовые носки. Велосипед, навьюченный рюкзаком и аэрофлотской сумкой, еле державшейся на багажнике, был ободран и дряхл. Очевидно, его не меняли на долгом пути из Африки, не давали передышки, разве что отдохнул он на океанском пароходе. Или на самолете.
— Пойдемте-ка, — сказала Варвара негру и поманила его рукой.
Он уложил велосипед на обочине и спустился за Варварой в кювет по рассыпчатой песчаной тропинке, оседавшей под его ступнями.
Тут, в двух шагах от гудящей проезжей дороги, от современной трассы с машинами, рвущими воздух, как ракеты, сохранялось древнее, почти реликтовое существо. За гранитным валуном, похожим на расколотый мельничный жернов, бил родник.
В своем небольшом углублении, в продолговатой чаше с замшелыми краями и песчаным дном, равномерно колыхалась, будто дышала, вода. Приподымались песчинки, взблескивали и опять ложились на дно. Скудный ручеек, просто лента размякшей, топкой земли, поросшей ржавой осокой, начиналась от камня и уходила в лес.
Когда негр увидел воду, он всхлипнул и засмеялся. Он упал перед родником на колени, зачерпнул влагу ладонями. Она была так прозрачна, что казалось, он держит пустоту, если бы не внезапно вспыхнувшая яркость его сиреневых ладоней да не радужные капли, срывавшиеся с пальцев…
Он умыл лицо и стал пить частыми, захлебывающимися глоточками, а Варвара смотрела на него. Она понимала его радость, его жажду. Его усталость. Он очень устал за длинную свою, непостижимо длинную дорогу, но это была счастливая усталость. Усталость победителя. И Варвара понимала слова Семена Петровича Лыкова, школьного ее учителя, о том, что бывает на свете приятная боль.
Да, она знала теперь, это бывает. И приятная боль и радость от глотка воды. И необходимость отправиться в мучительно тяжкий путь, чтобы счастье досталось не даром, чтобы ради него изломать три железных посоха, три пары чугунных башмаков износить…
Спасибо людям, напоминающим про это.
Варвара повернулась и побежала обратно к бетонной полосе, и та радость и та сладкая боль, которую ощущал чужой усталый человек у родника, остались с нею.
Негр еще раз умылся, и теперь уже неторопливо и тщательно; оттер свои джинсы от размазанной земли. Сходил к велосипеду, чтоб взять термос и наполнить его замечательной этой водой.
Девочки на шоссе уже не было. Негр долго вглядывался в обе стороны, в оба слепящих крыла дороги, надеясь, что все-таки заметит девочку. Нет, ее не было. Исчезла, как Ухлаканьяна, маленькое сказочное существо, похоже на зверушку-ласку. Только машины проносились мимо, обдавая ветром, ревом, запахом плавящейся раскаленной резины.
Ему стало жаль чего-то. Будто он, чужой здесь человек, встретил на чужой дороге родственника и тотчас расстался, не успев поговорить, и расстался навсегда.
И когда он покатил дальше, то все оглядывался, озирался, и дряхлый его велосипед вилял, поскрипывая всеми суставами.
Еще негр жалел о том, что термос его маловат и нету другой порожней посуды. Неплохо бы запастись водой, снимающей усталость… Он читал, помнится, в каком-то путеводителе, что громадная эта страна богата не только обыкновенной пресной водою, но и минеральными источниками. Один, знаменитый, кажется, так и назван: «Питье богатырей»… Ледяная вода из родника, несомненно, такого же химического состава. Просто ее здесь немного, иначе открыли бы завод и укупоривали воду в бутылки. А может, наоборот: здесь так ее много, что нет смысла беречь, и питье богатырей вытекает из-под земли свободно, щедро, где захочет…
Негр без усилия нажимал на скрипучие педали; велосипед выправился и пошел ровно, ходко. Конечно, жаль, что исчезла маленькая Ухлаканьяна, что скрылся позади родник и приходится воскликнуть: «Афак!» — сказке конец. Но разве не счастье, что дорога подарила ему эту встречу и подарит еще другие, впереди?
6
В школьных учебниках сказано, что папоротник не цветет, что легенды о его цветках, распускающихся ночью, — просто выдумка несведущих людей. Папоротник не может цвести. Он размножается спорами, мельчайшей пылью, которая созревает на нижней стороне листьев. Кстати, у папоротника не листья, а вайи. Неграмотно говорить, будто у папоротника имеются листья.
Варваре все это было известно от учителя Лыкова, но она знала также, что папоротник цветет.
Осенью, когда светлеют леса, когда редеет лиственный полог над сумрачными полянами, весь папоротник — от мохнатого прикорневого узла и до кончиков листьев — превращается в золотой цветок.
Может быть, он и светится по ночам. Днем-то, во всяком случае, он сияет и светится.
Невдалеке от родника, близ бетонной дороги, почти на окраине военного городка, была роща берез, и среди нее — поляна, заросшая папоротником. Варвара часто сюда наведывалась.
Она входила в папоротники, как входят в речную заводь: подняв руки, нащупывая ногами невидимое дно; листья колыхались на уровне ее груди, обдавая странным, сильным, ни с чем не сравнимым запахом.
Можно было найти в роще другие поляны, гораздо привлекательней, — пропеченно-сухие, с подушками сизого хрустящего лишайника, с метелками луговых трав и кружевом лилового мышиного горошка, растущего среди костяных, выпирающих из земли древесных коряг.
Но Варвара приходила на поляну с папоротниками. Осторожно вступала в них, поднявши руки, и чуткие листья, как бы составленные из бронзовых выпуклых чешуек, качнувшись, смыкались за нею, не оставляя следа.
Она выбирала место и садилась на землю, на отжившие папоротниковые корни, похожие на спутанный конский волос. Сидела минуту, две; наступала прежняя живая тишина, не чувствовался больше дурманящий запах. Муравей полз по ребристому, присыпанному кофейной пыльцой стеблю; дымчатая бесплотная птичка с задранным хвостом, всегда одна и та же, спускалась на верхний лист, на самый его кончик, свернутый улиткой, и он не вздрагивал даже. Макушки берез полоскались в облаках.
И тогда исподволь возникало чувство полной соединенности с этой черной землей, с папоротниками, теплыми от солнца, с муравьями, земляными червями и птицами, с березами в небе.
И она понимала тогда, способна была понять, почему ее отец пропадал на рыбалке целыми неделями, хотя очень любил мать и прожить без нее не сумел бы. И она понимала материнскую горечь и материнскую гордость. И она понимала, почему любовь этих двух людей, искренняя и сильная любовь, порой становится мучительной и нестерпимой.
