Наконец она рассказала Дмитрию Алексеевичу про Серебровского.

Лыков словно бы не обрадовался и не огорчился, только глаз прищурил иронически:

— Значит, без меня — меня женили?..

— Понимаешь, Дима, как-то внезапно вышло… Я и не собиралась ему говорить, а тут в последнюю минуту словно подтолкнул кто… И поезд уже отправляется, и раздумывать некогда. В общем, само собой все получилось…

Лыков мял пальцами крупный, с рыжеватой щетиной подбородок, щурился. От этой привычки — щуриться — в уголках глаз у него пропечатались морщинки, светлые на темном. И когда Лыков серьезен, все равно кажется, что он с усмешкой глядит.

— Само собой, значит.

— Разве это плохо, Дима? Будет официальный перевод. И объяснять никому не надо.

— Кроме самого себя.

— Ты опять?

— Да нет, просто так.

— Дима, ведь все равно пришлось бы. Если ты не передумал, если у нас с тобой серьезно…

— Серьезно.

— …то все равно пришлось бы. Разве нет?

— Пришлось бы.

— Так в чем дело?

— Я и не говорю.

— Нет, у тебя такой вид, словно я неправильно поступила. А всего-навсего будет меньше хлопот и возни.

— Да, конечно, — сказал Дмитрий Алексеевич.

Наверное, они устали немножко от первой недели совместного житья, от всей ошеломительной полноты ощущений, и была необходима разрядка, чтобы дух перевести. Разрядка наступила после этого разговора. Лыков стал наведываться в свою школу, какие-то дела появились на пришкольном участке; ребятишки деревенские начали к нему забегать. Вера Ивановна не противилась. Она понимала, каково сейчас Дмитрию Алексеевичу; лучшая поддержка заключалась в том, чтобы не надоедать ему, не травмировать. Пусть Дмитрий Алексеевич даже обидится, ему только легче станет… И Вера Ивановна покорно позволила Лыкову отправиться с ребятишками в лес на трое суток. В неведомых торфяных озерах задыхалась рыба, Дмитрий Алексеевич собирался там чего-то прокапывать, не то спускать воду, не то добавлять воду.

— Разумеется, Дима, я не против! — сказала Вера Ивановна.

— Мы к воскресенью вернемся. Ничего?

— Вот и хорошо. Идите спокойно.

Вера Ивановна проводила всю их ватагу, стараясь казаться веселой и непринужденной, шутила по дороге, передразнивала голоса мальчишек. Лыков, кажется, ушел довольный.

А через день принесли вызов на переговорный пункт. Давний приятель Серебровский не забыл-таки, сдержал обещание.

Тимофей вышел из почтовой конторы на улицу и подождал, пока Вера Ивановна, в десятый раз спросивши про телефон, тоже спустилась вниз.

— Дак чего, в Шихино теперь пойдете?

— А что делать, Тимоша… Ужасно. Кошмар какой-то.

— Я тоже пойду. Вот домой забегу, и пойдемте.

— Домой? Как домой? Разве ты здесь живешь, в этой деревне?

Все-таки ненормальная женщина, честное слово. Только сейчас заметила, что Тимофей привел ее в свою деревню, в родную. Будь чужая деревня, так и знакомых на почте не нашлось бы. И горевать не надо, что пиво завезли.

Сестры Паньки, естественно, дома не оказалось. Дверь не заперта, в избе черт ногу сломит, все разбросано-раскидано. В окно заглядывают курицы, взлетели от голода на подоконник, что твои голуби сизые. Поросенок в хлеву орет. Злоба взяла Тимофея на сестру, зубами скрипнул. Мать с отцом на работе, так сестрица небось гулять побежала, тунеядка, духами напрыскалась. А хозяйничать за нее братец будет.

Тимофей вывалил месиво в поросячье корыто, куриную стаю шуганул пустым ведром: «Марш в капусту блох ловить!» Заскочил обратно в избу, начал быстренько снимать с дощечек сухие кротовые шкурки и укладывать их в корзину.

Исподтишка Тимофей наблюдал за Верой Ивановной, стоявшей возле дверей. Отчего-то Вера Ивановна присесть не захотела и все озиралась, как на выставке. Видать, понравилась ей изба, хоть и неприбранная. Изба в самом деле первый сорт. Батя у Тимофея — природный мастер-самородок: своими руками делает каменные, плотницкие и малярные работы. Двери в избе филенчатые, крашеные, и пол тоже крашеный, цвета луковой шелухи. Потолок по-городскому белый, обклеен газетами — годовой комплект районной газеты потрачен на потолок. На стенках фотографии висят и грамоты, которые мать наполучала. Еще рога лосиные между окнами — Тимофей в лесу нашел. Еще на подоконниках, в золотых банках от консервов, цветы растут, называются «ванька мокрый». Перед дождем «ванька» плачет; вот и сегодня поблескивают, слезятся листочки, и мелкие алые цветы съежились, потемнели, как затухающие угольки… Нет, стыдиться нечего — красиво в избе. Это все соседи утверждают, и бригадир тоже, и председатель колхоза. Если приезжает в деревню Починок доктор какой-нибудь или уполномоченный потребсоюза, поселяют непременно у Копенкиных. Вот так, Вера Ивановна! А то ли будет, когда встанет на ноги Тимофей, заимеет ружье, сделается промысловым охотником! Заживем, лучше некуда.

Тимофей умял похрустывающие, пергаментно-тонкие шкурки, прикрыл сверху тряпочкой. Опять покосился на Веру Ивановну: очень ей невтерпеж?

— Еще б за пивом успеть… — проговорил он раздумчиво.

— Что? За каким пивом?

— В сельпо.

— Зачем тебе сейчас пиво?

— Да завезли же! — объяснил Тимофей.

— Ну и что?

— Дак взять надо. Щас кончится.

— Я не понимаю, Тима, это что — дефицитный продукт?

Притворяется она, что ли? Вон деревня — как вымерла, все за пивом кинулись; очередь сейчас у сельповского крылечка, кто с кувшином стоит, кто с кастрюлей, а продавщица Валька Желтякова будто дрова рубит: сшибает об ступеньку жестяные пробки с бутылок и льет кипящее пиво в подставленные посудины… Не дефицит пиво — еще дороже. Завозят его раза три-четыре в году; однажды поздним вечером завезли, считай ночью, и все равно выстроилась очередь. Нельзя ждать было, вдруг скиснет пиво до утра.

— Значит, не успеть?..

— Тимоша, пойдем скорее. Бог с ним, с пивом.

— Да вам-то чего, — сказал Тимофей с укоризной. — Конечно…

— Я ведь опаздываю, Тима!

— Из города-то дурак будет звонить или умный? Нету связи — догадается, подождет. — Тимофей пропустил Веру Ивановну в двери и навесил замок. — А тут расхватают — и не грусти.

Как назло, попадались навстречу соседи, несущие пиво. Прошагал с четвертной бутылью моторист Косоногов — на реке служит, по всем речным пристаням на катере мотается, а все же таки ухватил пивко, и дома не прозевал. Бабка Трубка несет своему старику эмалированный бидон с крышкой, болтающейся на тесемочке; крышку нельзя прихлопнуть — над бидонным горлом пузырится шапка пены, плотной и желтой, как лягушачья икра.

Лучше б не видел Тимофей всего этого!

Подле столба, на котором повешен громкоговоритель, Вера Ивановна замедлила шаг.

— Тима, ты радио слушаешь? — спросила она и отчего-то покраснела.

— А что?

— Да нет, я просто интересуюсь.

— Ну.

— Тебе детские передачи нравятся?

— Нравятся.

— А какие именно? Что тебе запомнилось в последнее время?

— Не знаю, — сказал Тимофей.

Определенно эта Вера Ивановна не в себе. Теперь ее радио заинтересовало. Обратилась бы лучше к деду Трубке, он здесь речной склад сторожит, весь день сидит под репродуктором. Наверно, от этого и глохнуть стал. А Тимофею, чтобы это радио слушать, надо столб с громкоговорителем на себе таскать. По лесам к болотам.

— Если тебе понравится передача, — продолжала Вера Ивановна, — ты обязательно в редакцию напиши. Многие ребята шлют свои отзывы. И если хотят узнать что-нибудь, то спрашивают. Можешь и ты спросить.

— Сколько у паука лапок?

— И это, и вообще.

— А там все знают, в редакции?

— Во всяком случае, на твои вопросы ответят.

— Война будет или нет?

— Война? — Вера Ивановна опешила. — Ну, Тима… Для этого не надо писать в редакцию. Любой взрослый тебе объяснит.

— Народ интересуется, — сурово сказал Тимофей. — На собраниях спрашивают. А докладчик в том смысле отвечает, что неопределенно, мол. То ли будет, то ли нет… Куда такие ответы годятся? Так и я ответить могу.