В обеденный перерыв пошли прогуляться. Усадьба разгромлена была в гражданскую и еще не отстроена; гнилью, закисшей гарью несло от закопченных, с забитыми окнами флигелей, от сараев с проваленными крышами. К усадьбе вела старинная дубовая аллея. В ту весну напал на деревья червяк, едва распустившаяся, младенчески-желтая дубовая листва была сожрана вся, с голых искривленных веток свешивались на паутине гроздья гусениц. Если прислушаться, по всей аллее шорох стоял и монотонное щелканье, будто сеялся, сеялся нудный дождь. Это гусеницы дожирали остатки листьев и гадили, щелкали зелеными капельками в траву.

Разор, запустение были кругом. И голодно тогда было. И с работой у Степана Авдеича заклято не везло: еще неопытен, неумел, авария за аварией.

Они сели с Зинкой на кромке овсяного поля; за спиной посвистывал ветерок в жутких голых дубах с качавшимися, гроздьями гусениц; вонючий дождь все щелкал, все барабанил. Остовы сараев темнели за скудным полем, горелая изгородь торчала на меже. Только текучее намыленное небо, пожалуй, было таким же, как сейчас, бесстрастным.

Ничего тогда не произошло. Не обнимались, не целовались. Просто рядом сидели: Степан Авдеич — хмуровато и напряженно, Зинка — с обычной спокойной веселостью. И в усадьбе и тут, на поле, она озиралась оживленно, с наивным и храбрым любопытством; вид у нее был такой, будто пришла она в захламленную избу и сейчас возьмет ведро со щелоком, голик, тряпку и начнет прибирать это безнадзорное хозяйство. «Ну и глупая же!..» — подумал Степан Авдеич с раздражением и подспудной завистью.

В тот день Зинка не помогала ему в работе. Не чинила одежу, как нередко случалось поздней, не кормила его. Утром объявилась, вечером исчезла. Но разоренная усадьба вроде бы посветлела, прибралась от одного ее присутствия. Ожили затхлые флигеля. Потянуло от них прогретым, домашним. И долгая полоса неудач оборвалась вдруг как заговоренная.

Много позднее Степан Авдеич сообразил, что к чему. Вероятно, Зинка почувствовала, издалека почувствовала, как ему худо. И примчалась. Может, она заранее знала, что сделать. Может, не знала. Но поступила безошибочно. Бывает, что не нужна старательная и усердная подмога, бодрящие уговоры, советы. Человек придет ненадолго и уйдет, а от этого мир переменится.

Тогда он еще не сообразил, не понял. И только почему-то запомнил этот день, в котором ничегошеньки не произошло.

Спустя год Зинка устроилась работать в коммуну, служила уборщицей, кастеляншей; в воспитательницы перевелась гораздо позже, когда появились в коммуне маленькие ребятишки.

Степан Авдеич почти ежедневно проходил мимо усадьбы, и ему, двухметровому, ничего не составляло заглянуть через фигурный заборчик, оплетенный кустарником. И он заглядывал. Порой даже заходил внутрь, садился на расслаивающийся фундамент баронской оранжерейки, покуривал, смотрел. Отсюда видать было яичного цвета флигель, в котором хозяйничала Зинка, новую открытую веранду с детскими топчанчиками на козлах, резное крыльцо. Это самое крыльцо…

В деревнях тогда беспризорников не терпели, боялись воровства, вшей, какой-нибудь заразы азиатской. Гоняли всех безжалостно, как бродячих цыган. И непривычно, дико было смотреть на обихоженную усадьбу, где с беспризорными нянькались, обучали, кормили, почитая их за порядочных людей. В первое время толпы деревенских наведывались в коммуну — поглазеть.

И Степан Авдеич, хотя деревенским пентюхом не был, тоже удивлялся, почему Зинка такое занятие выбрала. А она работала старательно, как в своем доме, в постоянной радости, в упоении, и он помнит — до сего дня — ее улыбку и руки, поднятые над детьми, когда они раскоряками, боязливо и неуклюже сползают с крылечка.

— Степан Авдеич, идемте, мы вас покормить хотим, — сказала Лида, подойдя неслышно.

— Не хочу, — отказался он машинально, не подымаясь с травы.

— Как же без обеда-то?

— Да так вот… Ухайдакался. Может, после, вечерком. Окончание работы отпразднуем.

— А поварихи борща наварили, специально… Зинаида Егоровна предупредила, что вы работать будете. И весь наш коллектив приготовился.

— Эва, — сказал Степан Авдеич. — А оркестр где? Почему без оркестра встречали? Кстати, сама-то Зинаида Егоровна куда подевалась?

— Нездоровится ей. Заглянула утром, предупредила и ушла.

— А чего с ней, не знаешь?

— Ведь она не говорит. Не любит этого… Послушайте, Степан Авдеич, скоро у моих ребят мертвый час, и я вам помогать приду. Не возражаете?

Она смотрела на него открыто, ясно. На белом текучем небе темнел ее силуэт, как бы обведенный светящимся шнурочком. И глаза все, так же светились.

Он думал, что после вчерашнего разговора все оборвется. И не будет она больше смотреть вот так. А она смотрит. Ничего не угасло, не исчезло. Она не поверила вчерашним его словам, той правде, которую он выложил. И, вероятно, не поверит. Даже если увидит его и немощным, и больным, и вконец рухнувшим. Не хочет верить и не поверит: ей нужен прежний Степан Авдеич. Тот, которого выдумала.

— Тебя Зинаида Егоровна сюда пристроила? К ребятишкам?

— Да. Откуда вы знаете?

Зинка тоже видела его таким, как ей хотелось. Тоже не удавалось разубедить. Он не сотворил из себя Зинкин образец, не подлаживался под ее представления. И не смог бы. Только наверняка хуже бы и дешевле жизнь прожил, если бы Зинка представляла его другим. Помельче.

— Так я приду помогать? Вы не сомневайтесь, я профессионал. На железной дороге все делала. И костыли забивала, и с отбойным молотком работала, и с вибратором. Между прочим, видела, как такие скважины бурят.

— Ну вот, — сказал Степан Авдеич. — А я напарника искал.

— Правда видела. Осенью бурили в Меньшеве, так четверо мужиков было. А вы один хотите? Все хвалитесь?

— Точно, — кивнул Степан Авдеич. — Это ты верно подметила. Глаз — ватерпас.

— А что же. Знаю ваш характер… Приедет в пять часов шофер здешний, солидный такой дядя, и его заберем в бригаду.

— Мне останется руководить, — сказал Степан Авдеич. — И премиальные получать.

— А обещаны премиальные?

— Ну, что ты! Обещала Зинаида Егоровна солидный куш отвалить…

Он приподнялся с травы, мельком глянул на скважину. И вдруг замолчал.

Что-то было не так. В первую секунду Степан Авдеич не разобрался, не разглядел еще, только почувствовал: дело неладно.

Штанга осела вниз.

Когда он выдернул ее полчаса назад и защемил ключом, она торчала высоко над кустами, похожая со своей перекладиной на телевизионную антенну. А теперь опустилась вниз. Едва высовывается из-за кустов. Наверное, он слабо защемил ключом. Тыкался непослушными руками и не проверил, не закрепил как следует. Под собственной тяжестью штанга осела, сползла и там, на шестиметровой глубине, снова плюхнулась желонкой в зыбучий песок.

Вполне возможно, что уже полчаса ее засасывает. Намертво взяло.

Он сидел, смотрел тупо на железные перекладины, на рукавицу, сброшенную впопыхах и повисшую на ключе. Покачивалась рукавица. Пустая. Закаленевшая от пота. Сохранившая форму его руки. Если надеть ее, захрустит.

— Так я скоро прибегу, — сказала Лида.

Он не ответил. Сидел, смотрел. Даже отчаяния не было. Какой-то равнодушный, мертвый сквозняк прошел сквозь него и выдул мысли, переживания.

Пускай засосало не полчаса назад, а пять минут назад. Все равно желонку не вырвешь. И нету никаких приспособлений. Лебедки простенькой нету. Можно вывинтить штангу, оставив инструмент в песке, — пусть подавится эта прорва. Но запасной желонки нет, ни у кого не достанешь теперь, никто не пользуется старинным ручным инструментом. И, самое главное, не начнешь бурить заново. Пороху не хватит.

Он встал, надел шляпу свою, рукавицы. Долго перещупывал, перебирал оставшиеся на тележке трубы. Взял одну, покрепче, чтоб сделать из нее рычаг. Взял металлический трос.

Было совершенно безнадежно вытягивать рычагом.

Он подошел к скважине и стал привязывать рычаг.