Соревнование устроила.
Посматривал Степан Авдеич из-под своей шляпы на рекордсменку Наталью, посматривал на детдомовских ребятишек, собравшихся вокруг. Думал о том, как они вырастут. Представлял, какая у них впереди жизнь громадная, интересная, сколько радостей нечаянных. Они еще не знают про это, а он знает. Он сейчас как елочный дед-мороз: ему известны подарки, покамест сложенные в мешок, большие и малые радости, приготовленные на завтра. Как бы ни повернулась жизнь Натальи или этих вот пацанов и девчонок, у них все равно будет то, что у него когда-то было. И вешние ночки, и азартная работа, и дети собственные, и много еще чего… Он думал об этом, представлял это и казался себе причастным к завтрашним чужим радостям, будто самолично их приготовил. Ему хорошо было. Об одном сожалел только, что нету рядом Зинки, что не видит она его… Не пришла почему-то, старая. Может, не поверила, что на самом деле явится Степан Авдеич вертеть скважину.
Пожалуй, впервой подумалось ему, что никогда Зинка не заговаривала о смерти. При всех болезнях и сердечных атаках. И он, Степан Авдеич, никогда не представлял ее мертвой. Никогда мысли не возникало, хоть постоянно раздумывал он об этом окаянном предмете, примерял его, как одежку, на себя и других. Почему-то Зинка в стороне оставалась. Не имела к этому отношения…
— Глядите-ка, кто идет! — вскрикнул Леша над головой Степана Авдеича и подпрыгнул, покачнувши штангу.
Степан Авдеич выпрямился, откинул шляпу. С детдомовского крыльца сыпалась писклявая малышня, сползали раскоряками по ступенькам, висели на перилах, кто-то свалился, задрав крохотные подошвы с блестящими гвоздиками… А в дверях, придерживая створки локтями, стояла Зинка. Молодая совсем. Было все Зинкино: и это движение поднятых рук, и наклон головы, и усмешка, и взгляд. Все было Зинкино абсолютно. Все так выглядело, будто на четыре десятилетия назад перескочил Степан Авдеич, вернулся вспять по годам, как по лесенке; стоит сейчас молодой, и Зинка перед ним молодая…
— Здрасте, Лидия Сергеевна! — завопил Леша, опять подпрыгивая на штанге.
Не было никакого чуда. Одинаковым жестом заслоняют женщины ребятишек, все женщины на свете. И глядят на них одинаково. Не было чуда в похожести, в том, что Лидия Сергеевна напомнила сейчас Зинку и словно бы сделалась ею.
И все-таки было чудо. В том, что именно сегодня замкнулся для Степана Авдеича жизненный круговорот; в том, что именно здесь, на этом крыльце, среди этих ребятишек, стояла теперь Лидия Сергеевна. Замкнулся круговорот. Плутает подземная вода по руслам, просачивается в пески, течет по щебню и галечникам, переливается из одной линзы в другую, третью; наконец, отыскивает родник и пробивается наружу на свет… Замыкается круговорот. Есть пути, которые неизбежны.
— Вот, значит, где ты теперь работаешь… — то ли вслух, то ли мысленно проговорил Степан Авдеич.
И Лида услышала его, увидела и оттуда, с крыльца, улыбнулась ему. Все той же улыбкой — откровенной, незамутненной, счастливой.
2
До середины дня трудились благополучно, без помех; добурились до мокрых песков, опустили вниз колонну обсадных труб. Поменяли инструмент. Наступила самая тонкая, самая ответственная часть работы.
Наталья Горбунова больше не могла подсоблять, отпросилась домой. Степан Авдеич ее не удерживал, посчитав, что самое тяжелое позади. И ошибся.
Оно только поджидало еще, самое тяжелое-то…
Мокрый песок вычерпывают из скважины желонкой — массивным металлическим стаканом. Этот стакан нельзя опускать слишком глубоко, надо зачерпывать песок сверху, будто пенки снимаешь, чутко, бережно. Иначе засосет.
Страшная хватка у разжиженного песка, у этой чавкающей зыби, у этой дрягвы, обманчиво-мягко затаившейся в глубине. Будто бы щучьей пастью цапнет за инструмент, мгновенно начнет утягивать, засасывать, и уже не выдерешь. Хоть тягач прицепляй. Иногда железная штанга лопается, подобно веревке гнилой, а инструмент все равно остается в скважине, заглоченный намертво.
Может, рука дернулась у Степана. Авдеича. Или внимание отвлеклось на миг. Или заморился, выдохся попросту. Но там, в глубине, жадно чавкнуло, захлебываясь; почуял Степан Авдеич рывок вниз. Мгновенно понял опасность… А сил, чтобы выдернуть желонку — столь же мгновенно выдернуть, — не хватило. Он ощущал, как ее засасывает.
Она твердеет, каменеет в руках. Через секунду ничего не поправишь. Инструмент пропал, скважина загублена, работа насмарку.
Неимоверным усилием, нараставшим медленно, мучительно медленно, еле-еле, он потянул кверху рукоятки… До рези в глазах, до слепоты и удушья тянул… тянул… Все исчезло, ничего не осталось в нем, кроме глыбы мускулов, пронизанных болью и механической дрожью… И там, внизу, трясина осталась, которую он перемогал… пересиливал… Спустя годы, спустя вечность железо в руках подалось чуть-чуть, в глубине затрещало, будто рвали клеенку, — штанга пошла вверх и выдернулась.
Тычась слепыми руками, Степан Авдеич закрепил ее на ключе, повалился наземь, всхрапывая, мыча сквозь зубы. Приходил в себя так, будто из омута выплывал, едва отхлынули немота, глухота, удушье…
Напуганный Леша Карасев принес воду в фуражке, облил Степану Авдеичу лицо. Жмурился Леша от ужаса и сострадания.
— Нич-чего… — прохрипел Степан Авдеич сквозь кашель и спазмы. — Нич-чего!.. Держись, Леха!.. Победили!.. Так ее!..
Леша заговорил, заторопился обрадованно:
— В следующий раз — вместе! Надо вместе! И еще людей позовем!
— Нет уж, — продышавшись, сказал Степан Авдеич. — Следующего раза не будет… Шалишь.
Вторично этакую победу не одержишь. Сейчас повезло, да и только. Пес его знает, как ухитрился вырвать. Случайность. А вторично не подвалит удача, не надейся… Надобно что-то выдумать. Обезопасить как-то.
— Леонид, — сказал Степан Авдеич, — у меня в дому, на терраске, инструмент положен. Там есть струбцинки. Такие железные скобочки… — На пальцах Степан Авдеич показал, какие скобочки.
— Я видел. Красные, да?
— Ну, молодец. Сбегай, приволоки пару штук. Мы их навинтим для безопасности.
— Хорошо, я сейчас.
— Дуй, Леонид, на второй космической…
Леша надвинул плотнее фуражечку и умчался, с места взял вторую космическую. А Степан Авдеич так и не поднялся с травы, лежал, навалясь затылком на влажную кучу песка, еще сохранившую подземный холодок.
Только сейчас доходило до Степана Авдеича, что он выиграл борьбу. И не просто борьбу с этой песчаной зыбью. Нечто большее выиграл. Поутру по дороге, когда не смог бетонный столб передвинуть, опять обуяли тоска и безнадежность. Едва вспять не повернул, едва не бросил всю затею… А теперь лежит, обессиленный, с зашедшимся сердцем, но верит, что сделает работу до конца. Выдюжит. И в душе от простого этого сознания журавлиные трубы поют.
Полдневное небо намыливалось, затягивалось текучими хлопьями облаков. Казалось, что земля, на которой лежит Степан Авдеич, медленно движется, и голова приятно, легко кружилась от этого зыбкого, как в полусне, движения. Накатывалась облачная тень, будто волна, и уходила. И вновь накатывалась.
Детдомовскую братию повели на обед, слышно было, как в летней дощатой столовой загомонили, забрякали ложками о тарелки. «Приди сейчас Зинка, — подумал Степан Авдеич, — тоже бы погнала обедать. И бутылку минеральной выставила бы… Для-ради шуточки».
— Лидия Сергеевна, чего он дерется?! — закричали в столовой.
3
Годочков сорок назад, вот здесь, в бывшем баронском имении, устраивали коммуну для беспризорников. Впоследствии знаменитой сделалась коммуна, книжки про нее были написаны. До сей поры сохранилась над воротами покоробившаяся памятная доска с линялыми золотыми буковками.
Молодого Степана Авдеича попросили здесь наладить водяное снабжение. Работалось долго, трудно. Как-то майским днем прибежала в коммуну Зинка. Степан Авдеич позднее догадался, что Зинка ради него примчалась, а тогда поверил, будто ее дела собственные привели.
