Лид вздохнула глубоко, неровно; ее дыхание коснулось лица Степана Авдеича; глаза ее были прикрыты, но все равно поблескивали, как темная вода в колодце. Спрятанный свет жил в них.

«А они с Зинкой похожи, — вдруг подумал Степан Авдеич. — Очень похожи чем-то… Как я раньше не уловил? И смотрят-то совсем одинаково».

— Пора спать, пожалуй, — сказал он. — Поздно.

— Подождите еще немножко, — попросила Лида, оттолкнулась от стены, придвинулась. — Уходить не хочется. Степан Авдеич, скажите… Вы на меня не сердитесь?

— Злюсь, — сказал он. — А за что?

— Да в поселке-то болтают про нас много… Может, неприятно?

— Угу. Совсем извелся.

Он ответил насмешливо, преувеличенно-спокойно и тотчас отвернулся — от близкого, прорвавшегося наружу света ее глаз.

Он давно ждал, что повернется к этому разговор. Лида непременно заговорит об этом. И вот, кажись, начинается… Сегодня не увильнешь.

Все как в истории с двойняшками. Опять Лида чересчур щедра, опять рассчитывается рублем за копейку. Сначала ему забавно было, когда Лида принялась в его доме мыть полы и кухарить; переглядывались, пересмеивались. Всерьез он, разумеется, ничего не принимал. Было похоже на игру, уже полузабытую… В общем, затоковал, как старый тетерев, распустил хвост; тешился от всех слухов и сплетен, от завистливых взглядов, оттого, что изображал ухаря-мужика… Но всякой потешке наступает предел.

Лида-то не играла, не тешилась. Поверила всерьез. Улыбочкам поверила, голосу, взгляду. Тому, что он действительно ухарь, всем мужикам образец. Он поманил, и она пошла безоглядно, даже на миг не подумав, что обманулась.

Стало уже не до шуток; Степан Авдеич попытался отойти в сторонку, отвадить как-то. Да поздно было. И он петлял теперь по-заячьи, боялся обидеть, но знал, что неизбежна обида; он уходил от серьезных разговоров, а сам предчувствовал, что все равно не уйдет.

Да и нельзя уходить. И сказать правду тоже нельзя: еще хуже, чем ребенка ударить за обрызганные штаны.

— Правда, не сердитесь?

— Горжусь, — сказал Степан Авдеич. — Прославился на старости лет. От пенсионерок отбою не будет. Они, пенсионерки-то, знаешь какие завидущие!

— Я бы сама за вас пошла, — сказала Лида, неестественно засмеявшись. — Зачем пенсионерки?

Господи, как ему совестно сейчас было! Как горько! И как он жалел ее, чумовую!

— Валяй. Только не промахнись.

— Правда, вам ведь цены нету. Вы уверенный. Все на свете уверенно делаете. И добрый.

— Много ты знаешь.

— А разве не добрый?

— Никогда не старался.

— Добрые-то как раз не стараются. У них само выходит…

— Вона чего!

— Серьезно. Я ведь знаю… Вот на железной дороге нам куртки выдавали, тем, кто на путях работает. Оранжевые такие куртки. Говорят, их издалека видать. И вот выдают нам куртки, чтобы поезд не наехал.

— Ну?

— А ведь такие куртки на всех людях. На больших, на маленьких, на стариках… Только не все замечают. Кто-то едет по жизни и давит, не глядя. А вы так не можете.

— Ой-ой, сколько раздавил!

— Нет. Вы не можете.

— Ты, как Леша Карасев, рассуждаешь, — сказал Степан Авдеич. — И коротко и убедительно.

— Пускай. А вы его тоже чудаком считаете?

— Лешу-то? Что ты, мы с ним собутыльники. Вместе за молоком ходим.

— Я знаю, что вы не дразните его. И не смеетесь. Он прекрасный человек, Леша Карасев. Это ведь по привычке, по инерции над ним шутят. По слепоте… У нас бывает, что пойдет о человеке молва, и потом не избавиться от нее. Всеобщая слепота какая-то.

— Н-да, — сказал Степан Авдеич и хмыкнул. — Бывает.

— Между прочим, я обязательно с ним займусь, чтоб от школы не отстал. Он прекрасный человек, Леша Карасев. Не знаю, кем он вырастет, может, художником, может, ученым, но у него самый редкий талант. У него сердце талантливое. И я рада очень, что вы это поняли. Очень рада… Наверное, в мальчишках вы таким же были…

Близко под собою, у своих колен, видел Степан Авдеич ее лицо. И все те же глаза, переполненные светом, были обращены к нему. Тот же взгляд, почти ощутимый физически, откровенный и неотступный взгляд, в котором любовь, терпение, надежда, гордость…

Степану Авдеичу отшутиться бы в эту минуту. Сказать что-нибудь разудалое, насмешливое, Он ведь умел когда-то. Раз уж начал комедию ломать, надо бы и кончить соответственно.

Но не смог он сказать такое, язык не повернулся. Странно было сейчас Степану Авдеичу, совестно было и горько, что эти глаза, сияющие во тьме, обращены к нему.

Будто украл что-то; будто пришел тайком и занял место другого человека. И страшно, что все откроется.

— Я ведь обманул тебя, Лида, — сказал он. — Как-то нескладно получилось и нехорошо… Ты уж прости, что ли.

Дорого бы он заплатил, чтобы не говорить эти слова, чтобы не рассказывать всего. Чтобы не видеть, как лицо у нее гаснет. Дорого бы заплатил, да никто не возьмет плату.

Когда простонала, закрылась за Лидой рассохшаяся калитка и шаги смолкли, Степан Авдеич опять выбрался на крыльцо. Кряхтя, отдуваясь, стянул рубаху и майку Примостился, полуголый, на утопшем в земле камне. Тут попрохладней было. Одинокий комар, какой-то засухоустойчивый, может, последний в комарином роду-племени, жиденько заныл над головой Степана Авдеича. Подходящая музыка…

Он сидел долго. Выпустил на волю все неотвязные мысли, которых обычно боялся, все картинки в памяти перебрал, и четкие, и тусклые, и заначенные в самых дальних кладовочках.

Будто в себе самом подметал после разговора с Лидой.

Думал о прожитом. О работе прошлой думал, и тут нахлынуло такое, что зубами скрежещи. Еще раз осознал: ничего этого не будет. Ни бригады, ни экспедиций, ни кочевий по селам и деревням. Ни рук, подставленных под струю воды, только что рожденную струю, перемешанную с пузырями воздуха и песком. Ничего не будет.

Вспоминал опять Зинку. И казнил себя, а вспоминал.

Размышлял о Лиде: как ушла, потерянная, ничего не поняв и, кажется, ничему не поверив.

А рядом с этими мыслями, с этими картинками, возникало другое, самое главное. Назойливо, постоянно, прилипчиво думалось о том, что жизнь кончается.

Словно бы в нем часу завели, щелкает маятник, и видно, как стрелки бегут.

Наяву видно, что денечки отмерены, конец близко. От всей жизни остался куцый хвостик, огрызок, окурок на одну затяжку. Небогатая мысль, не шибко новая и хитрая, но когда подопрет вплотную, примириться с ней трудно.

Не однажды рисковал жизнью Степан Авдеич: и в молодости, пока дурашливым был и азартным, и на работе рисковал — всякое в его профессии случалось, — и на фронте, в саперах, рисковал достаточно. Однако же неизменно в в молодости и в годы военные сохранялась все-таки надежда, что тебе долго еще землю топтать. Разный бывал процент этой надежды, но и при единственном проценте, при половинке процента надежда не исчезала, впереди голубело окошко.

Нынче закрывается окошко. Едва щель проблескивает. Все реальней, все отчетливей сознает Степан Авдеич, что осталось ему годочков пять, ну — шесть по крайности.

А может, и этого не получишь.

Нет больше дружка, бурового мастера с Камчатки, того самого, с кем, по слухам, по красивой легенде, Степан Авдеич ящик «Столичной» усидел. Припорхнуло письмецо: отбыл мастер в бессрочную, последнюю экспедицию.

Нет больше соседа, отличного мужика по фамилий Гусев. Тоже здоровенный был, а сковырнулся за неделю, поплыл в деревянной одежке под стоны заводского оркестра, поплыл на человеческих плечах, над зимней дорогой, посыпанной еловыми лапками.

Многих друзей-приятелей нету больше. Иные помоложе были, а иные — ровесники. Всем вышел срок.

Откатятся весны одна за другой, зимы откатятся, повернется неостановимое земное колесо — и твой черед наступит. Амба.

Вообразить не мог Степан Авдеич, что от этой мысли когда-нибудь жуть заберет.

Ему думалось прежде, что отчалит он спокойно и просто, без особенных сожалений; навидался в жизни многого, наработался, нагулялся, насуматошился. И когда придет кончина, будет она вроде мирного и кроткого отдохновения.