Леша пугливо и быстро взглянул на реденькую, нищую траву под своими босыми ногами. Вероятно, ноги показались ему чересчур громоздкими. Он поджал пальцы, запачканные смолой.

— А я… легкий… — произнес он неуверенно и совсем по-детски.

— Перо вставить — полетишь, — сказал Степан Авдеич. — Ладно, брат. Не очень расстраивайся. Так бывает, что не хочешь зло делать, а оно получается… Это бывает.

Впервые Степан Авдеич посмотрел на Лешу внимательно и с любопытством. «Все мы ходим по живому, — подумал он, — да не чувствуем этого. А Лешка чувствует. Кто же из нас мудрее тогда? И надо ли смеяться над мудростью, которую покамест не понимаешь?»

Актрисы действительно оказались совершенно новые, неизвестные. Длинная гармоника их фотографий, покачиваясь от сквозняка, висела в окне почты. Правда, актрисы почему-то были на одно лицо, чисто родные сестрицы. Но зато сняты по-разному. Одна держала в щепотке цветок. Другая раскинулась на тигровой шкуре, упершись локотком в полосатую звериную морду. Третья была неглиже: голые плечи, голые ручки на груди, и так все обрезано, как будто внизу тоже платья нет. Наверно, замечательный фотограф снимал этих актрис: ничего одинакового, кроме лиц, на фотографиях нельзя было заметить.

Наталья вбежала внутрь почты, стала в очередь к окошечку. В деревянный барьер были вделаны толстые зеленые стекла, на которых золотились полустертые надписи: «Продажа знаков почтовой оплаты», «Сберкасса» и «Начальник п/о». Наталья смотрелась в эти стекла, как в зеркало. Там, будто в речной глубине, отражение ее лица казалось незнакомым, строгим и театрально-роскошным. Глаза были роковые, бездонные. Кожа на щеках не блестела, как в жизни, а матово белела, будто только что напудренная. Волосы же вообще затмевали золотую надпись на стекле, по сравнению с ними поддельное золото грубело и меркло.

Наталья знала, что для кино она не годится — носом не вышла, но все-таки вздохнула, жалея пропадающую свою красоту. Уходят годы молодые… Но ничего. Не даст маху наша Наталья, все равно выбьется в актрисы. Осенью запишется в заводскую балетную студию, уже об этом договоренность имеется. Надежная. Недаром Наталья старалась, два года чужих младенцев нянькала. Искусство требует жертв, и Наталья два года собой жертвовала, чтоб пробиться.

При новом заводе очень популярная балетная студия. Там настоящие спектакли ставят. Прошлой зимой была премьера: «Наш паровоз, вперед лети!» — с народными песнями и плясками, отражающими специфику завода. Сильный получился спектакль, впечатляющий. Его целый сезон возили по области. А нынче была премьера «Лебединое озеро», сокращенный вариант. Классика! Наталье классика больше нравилась. Сердце у нее вниз катилось и таяло, когда слышала она вступление к танцу маленьких лебедей, когда представляла себе, как цепочкой выплывают на сцену эти лебеди, одинаково склонив головки в кружевных чепчиках, одинаково встряхивая юбочками, одинаково сгибая правые ноги и постукивая ими по левым ногам…

В студии занималось много замужних балерин с детишками. Во время репетиций скрипучая шеренга детских колясок выстраивалась в клубном коридоре. Дети постарше гоняли между колясок консервные банки, катались на входной двери, уцепясь за ручки, прятались в портьерах. А Наталья надзирала за всей оравой… Добровольно согласилась на такую жертву!

Балерины не ведали, каково Наталье приходится, знай себе скользили по сцене, порхали, каблучками притопывали в зажигательных плясках. А Наталья разрывалась на мелкие части. Ахнет на сцене баян, саданут танцоры ногами, завершая кубинский танец, — в колясках истерика. На сцене пулеметы затрещат, изображая войну, — опять ревут младенцы. Но самое страшное было, когда в финале прошлогоднего спектакля запускали ракету. Это называлось апофеоз. Тут вступал весь оркестр со всеми трубами, тарелками и барабанами, тут включалась запись объединенного заводского хора, и вдобавок несколько парней свистели в согнутые пальцы.

Апофеоза даже самые крепкие младенцы не выдерживали.

И если балерины, возвратясь со сцены, заставали своих детей молчащими и спокойными, то сама Наталья тряслась и дергалась.

Хорошо еще, у нее опыт был, воспитательные навыки: в семье Наталья старшая, троих подняла, умеет младенца объездить. А то бы не справиться…

Да, нелегка дорога на сцену.

Минувшим летом показывали в клубе заграничный фильм про одну английскую балерину. Трагический фильм, жалостный. Посвящен тому, как тяжело артистам живется. Весь фильм английская балерина мучается: сначала ее, молоденькую, изнуряют в балетной школе, учительницы дрессируют ее до седьмого пота; затем наступают мучения в театре, сплошные интриги вокруг, зависть, подсиживания, вдобавок нищета; затем несчастная любовь огорошивает балерину, затем ее мужья бросают, один за другим. Словом, печальное кинопроизведение, и зрители сморкаются, всхлипывают… А Наталья сидела в третьем ряду, сбоку, смотрела на искаженное, вытянутое лицо заграничной страдалицы, и завидно было Наталье, и смешно. Этакие страдания можно перенести. Раз плюнуть. А вот попробовала бы англичанка заиметь такого отца, как у Натальи, — равнодушного к искусству. Не пускает по вечерам в студию, за ремень хватается. После очередного занятия, бывало, сутки на сахарницу не сядешь. Попробовала бы англичанка десяток младенцев успокоить в клубном коридоре…

Настоящая-то судьба актрисы потяжелее будет. Посуровей.

И все ж таки ничего, не сдадимся. Сильный характер закаляется в трудностях. И Наталья закалится. Уже без трепета глядит на отцовский засаленный ремень, стойко держится перед агрессивным дедом, рука у которого тоже не шелковая. Взялся бы кто-нибудь судить объективно, понял бы, что Наталья — героическая женщина. Вроде партизанки-подпольщицы. Совершает подвиги, а народу об этом неизвестно.

Наталья купила набор с актрисами (шестнадцать копеек своих, рубль отцовский, выдан для покупки стирального порошка; опять крик будет, ремень будет, но переживем) и вышла из почты. Снаружи, у растворенного окна, торчали какие-то мальчишки. С ними был Вилька Козлов на своем знаменитом мотоцикле.

Мальчишки с мерзкими ухмылками разглядывали актрис, качавшихся на сквозняке.

— Ну, а ты, Шустрик, какую бы взял? — спрашивал Вилька развязным тоном, как натуральный отрицательный герой.

— Эту, — ответствовал Шустрик, тыча пальцем.

— Ну и лопух, — сказал Вилька. — Вон какую надо, смотри! Видал, сколько у нее биомассы? А губу чувствуешь? Активная губа, вперед торчит!

Мальчишки заметили Наталью, окликнули, засвистели. А она пошла мимо, не оборачиваясь, презрительно усмехаясь, и ощущала, как играют ее натренированные мускулы. Противны и ничтожны были эти мальчишки. Наталья не раз им давала разгон.

В клубе на вечерних сеансах полно вот такой мелкой шпаны; когда на экране герой с героиней целуются, в зале гогот и ржание, и кто-нибудь непременно выкрикнет дурацкую фразу: «Дежурный, на выход!» Омерзительно. А товарищи взрослые сидят молчком, терпят пошлости. Наталья не желала терпеть, когда опошляют искусство: лезла по рядам, молотила направо и налево, сбивала пыль с ушей…

…Не боялась она, что после сеанса мальчишки подстерегут. Пускай хоть двадцать человек подстерегают. Наталья с отцом неплохие тренировки прошла.

— Ну, а эту бы взял? — спросил Вилька и вдруг показал прямо на Наталью, шагавшую мимо.

— Сам бери!.. — захохотал Шустрик. — Нужна мне инфекция!

— Ах, дурачок, ах, кретинчик, — сказал Вилька, толкнул свой мотоцикл и поехал рядом с Натальей, шаркая по земле подметками, сминая колесами кусты на обочине. — Смотри, какие глазки у нее вертучие… Какие ножки…

Наталья всего ждала, только не этого. И она растерялась и повернулась к Вильке, словно проверяя, ей ли говорят, на нее ли смотрят… Он смотрел на нее. И она вспомнила, что на ней сегодня надето, и опять ей сделалось жарко, стыдно, страшно. И радостно… Она шла, как больная, с кружившейся головой, и щеки ее пекло изнутри.