И почти каждый день появлялся в саду двадцатилетний Саня Цыганков, Цыганок, один из немногих здешних комсомольцев, добрый, славный, милый человечек. Подъезжал он всегда верхом, неторопливо сползал с седла, здоровался с Анной Сергеевной серьезно, хмуровато, но потом не выдерживал и улыбался и так и ходил за нею с улыбкой во весь рот.

А она так ждала его, так любила, что и разговаривать-то почти не могла, сжималась, каменела, путалась в мыслях и когда вдруг представляла, как выглядит со стороны — с облезшим носом, неприбранными пыльными волосами, набившейся под ногти землей, — то совсем поникала и просила, чтобы он уходил.

Она не знала еще, что очень хороша собой, считала себя неуклюжей, нескладной, стыдилась своих тоненьких ног с острыми коленками и про круглое, детское лицо свое говорила:

— Не лицо, а просто будка.

Не знала Анна Сергеевна и того, что если б она и впрямь была некрасивой, то Цыганок не заметил бы этого. Стоя рядом с ним, она не видела ничего, кроме глаз на его лице, и он видел перед собою тоже одни ее глаза — влажные, словно бы готовые заплакать, и вздрагивающие от нежности.

И уже нельзя было им не говорить о своей любви, а они все молчали, боялись, и только по вечерам, прощаясь с Цыганком, Анна Сергеевна испуганно спрашивала:

— Завтра придешь?

Он отвечал:

— Приду, приду…

Но ей было мало, и, как будто не слыша, настойчиво, тревожно переспрашивала она:

— Нет, ты придешь? Непременно?

— Непременно.

— Завтра…

— Завтра…

И у обоих стучало, билось в груди: «Завтра, завтра»…

Двадцать девятого мая, ночью, в старинном селе Мезень он был убит выстрелом из дробовика, почти в упор, в лицо. Как выяснилось, стрелял свой же родич, двоюродный брат, набожный парень и почти слепой от рождения. Он подстерег Цыганка у школы, окликнул — и ударил наугад, на слух, в то место, где раздался голос. И когда спрашивали его, зачем он это сделал, то он крестился и говорил:

— Надо.

А через два дня зацвели яблоньки и еще — с неоттаявших гор, перевалив ближний хребет, надвинулась гроза с холодным ливнем и градом.

Если бы не град, Анна Сергеевна вряд ли пошла бы к яблоням. Но с мертвым костяным звуком заколотили в окна белые горошины, все учащаясь и крупнея; от особенно злого удара даже лопнуло стекло, шум нарастал… Анна Сергеевна повязалась платком и пошла, оскальзываясь, на первый участок.

Время близилось к полдню, но было темно и как будто дымно, и от этого чересчур белыми выглядели струи ливня, наискосок прорубавшие воздух. Ледяные горошины прыгали по земле, гонялись друг за дружкой, прятались в траве, такие веселые, шустрые, безобидные…

На яблоньках сбило не только цветы, но и почти всю мягкую, еще желтоватую листву. Анна Сергеевна ходила между саженцами, и ей чудилось, что они испытывают такую же боль, как и она сама. У нее уже не было слез, но в груди и горле все держалось удушье, и она хрипела и кашляла, как от простуды.

А к вечеру гроза унялась; потеплело, посветлело, в дорожных колеях растаяли последние градины. По жалкому, ободранному саду забегали босые мальчишки, подбирая с земли яблоневый цвет. Раньше они никогда его не видели, пробовали на вкус и спорили, какие лепестки слаще.

Но сад все-таки выжил, на другой год зацвел, и были яблоки, и Анна Сергеевна дарила их детям и взрослым. Кто-то спросил, как называется сорт, — она сказала:

— «Цыганочка».

Это название так и вошло в обиход, попало в сводки, отчеты, а потом и в учебники по плодоводству.

Уехала Анна Сергеевна из этих мест семь лет спустя, и не потому, что все здесь напоминало о прошлом. Боль притупилась, исчезла; многое стало забываться, иные заботы и радости приносила жизнь. Все было проще: Анне Сергеевне предложили работать в крупном городе, затем — в краевом центре, и она согласилась. Вышла замуж, родился первенец, за ним — близнецы-дочки; хорошо было и дома, и на работе. Анна Сергеевна не жаловалась на судьбу. О прошлом она задумывалась редко, но, встречаясь на совещаниях с новым директором станции, обязательно спрашивала:

— Как там «цыганочка»?

Ей сообщали, что растет, плодоносит ежегодно, кислот в плодах столько-то, сахара — столько-то; она улыбалась и просила:

— Вы ее берегите, пожалуйста.

После войны она перебралась в Москву. Преподавала в академии, написала несколько книг. Теперь ей уже нравилось вспоминать о прошлом, она любила в разговорах коснуться своих первых работ, пошутить над своей неопытностью, горячностью, над всем тем, что стало уже таким далеким. И встречаясь на совещаниях с директорами станции, каждый раз спрашивала о «цыганочке» и приказывала:

— Берегите ее!

И уже не страшная ночь двадцать девятого мая, не гроза, не ободранные яблоньки и даже не полное их цветение вспоминались ей. Какой-то совсем особенный, необыкновенный сад видела Анна Сергеевна, словно бы составленный из всех тех садов, что вырастила она в своей жизни.

А нынче летом новый директор Городошин, человек деловой и решительный, на ее вопрос ответил так:

— А вы бы сами поехали посмотрели… И нам полезно, и вам!

И в течение дня успел убедить Анну Сергеевну, ее начальство и сам оформил командировку.

От краевого центра можно было лететь самолетом, но она села в автобус, чтобы увидеть дорогу. Масляно-липкая, синяя лента асфальта поднималась на взгорья, падала вниз; то и дело встречались новые поселки, совхозы, качались хлебные поля, как бы наплывая друг на дружку, — все было иначе, нежели представляла себе Анна Сергеевна в молодости, и все-таки было похожим на то, что хотела она видеть когда-то… Она смотрела на сады возле домов, на тоненькие яблони, высаженные по обочинам дороги; растерянно улыбаясь, что-то отвечала Городошину, а сама боялась, что не удержится и заплачет.

Не отдохнув, не помывшись после дороги, заспешила она смотреть хозяйство станции, теперь огромное и тоже незнакомое, и шла быстро, живо, молодо, так что Городошин едва поспевал за ней.

Задержалась она лишь на первом участке. Вокруг ее «цыганочек», поднимаясь рядами на склон, стояли другие яблони, и была какая-то торжественность в их правильном строе, в их одинаковом росте и равномерной грузности веток, оттянутых плодами. Анна Сергеевна узнала несколько сортов, а остальные были ей неизвестны, она только могла оценить, что они хороши.

И как времянка рядом с отстроенным домом, как черновой набросок, несмелый и неуверенный, выглядели по соседству с новыми яблонями ее «цыганочки». Тогда она не рассчитала, посадила их тесно, загущенно, теперь ветки вытянулись и стали жидкими, листва поредела. И место оказалось выбранным неудачно, «цыганочки» мешали обрабатывать междурядья, было заметно, как трактор выписывал круги, стараясь не задеть стволы. Судя по всему, был за деревьями тщательный уход, но яблочки висели мелкие, пестренькие, как елочные игрушки. Анна Сергеевна сорвала одно, надкусила. Пресно-горьковатым, как дичок, показалось оно ей.

Городошин из вежливости тоже съел яблочко, вздохнул:

— Содержание кислот почему-то упало. Но ничего, пустим в переработку, ведь у нас теперь свой заводик…

Они обошли остальные участки, Анна Сергеевна опять повеселела, много шутила. Пробираясь сквозь посадки черноплодной рябины, она оцарапала щеку, Городошин сунулся было с носовым платком, она, улыбнувшись, отвела его руки:

— На моей будке и так заживет! — и долго еще смеялась, видя недоумение Городошина.

А вернувшись на первый участок, она постояла под «цыганочками», потом взяла топор и начала рубить первую яблоню. Городошин кричал, что это преступление, что яблони еще не очень стары и нужны для селекции, что в иные годы урожай бывает лучшим, — она не спорила, но продолжала рубить. Она знала и сама, что «цыганочки» не столь уж плохи, как показалось ей вначале, какую-то пользу они, пожалуй, еще смогли бы принести, но сегодня ее уже не устраивала эта крохотная польза, и Анна Сергеевна понимала, что поступает правильно.