Все кругом кажется пепельным, словно пыль на дороге. А может, все покрыто пылью. Окна с телевизионным сиреневым отблеском гаснут в домах. Сменяются на дороге запахи — застойные, налитые озерцами; то сеном раструшенным донесет, то дегтем с толевой крыши.

Жаль, не пришла Зинаида Егоровна. Случилось с тобой что-нибудь? Неужто свалилась опять?..

На колхозном поле, у водокачки, открылся совсем незнакомый вид. Бесплотная, фантастическая, тускло-серебряная, с раскинутыми руками, возносилась мачта в небо; огненные капли фонарей тлели на ее вершине.

— Когда же успели-то?! — ахнула Лида.

Когда успели… Сегодня. Он своим делом занимался, тут — своим занимались. Каждому свое. Может, эту штуковину легче было поставить и обрядить, нежели штангу вручную выдернуть…

Впервые за всю дорогу Лида остановилась. Не из-за Степана Авдеича. Сама. Он догадался, что ей хочется поглядеть на мачту.

Пускай разглядывает. Он тоже будет смотреть. Сейчас он тоже понимает, что это прекрасно. Уже не боится и себя не сравнивает с этой махиной, а только знает, что прекрасны раскинутые в небе серебряные руки с фонарями, прекрасны, как само небо, застывшие деревья и в электрическом зареве горизонт.

И сейчас он не боялся встретить взгляд Лиды. Все между ними развеялось, не главное. Отступило прочь, забылось. Уцелело то, чего долгие, долгие годы не осознавал и не берег. То самое: вдруг почувствовать, что другому человеку худо, и сорваться к нему, и прикатить. И сделать, чтоб оживела земля окрест.

Когда-то он спрашивал себя, на чем укрепиться можно, если до смерти недалеко. Вот на этом укрепиться можно. На вере. Ты веришь в кого-то, и в тебя верят. Тогда все исчезает ненужное, остаются твои обязанности. Остается необходимость жить. И если понадобится сделать что-то для других, ты и смерть отодвинешь на время.

Он чувствовал, что Лида так же думает. Обнимал, опирался на ее плечо и не стыдился этого. Все настоящее было.

Простились на повороте к его дому. Лида взглянула, как всегда, просияла глазами. Вдруг засмеялась:

— Где-то музыка, слышите? И поют… Наверно, свадьбу играют у Легошиных в проезде…

Он прислушался: за домами, за плакучим вишеньем, за соснами раздавались высокие женские голоса, отзывались мужские глухо, и безостановочно трубил, клокотал малиновый баян.

— Ах, кабы ноги ходили, — сказал он, — как бы я сплясал, Лидка!

Не с дороги, не с переулка, даже не со двора, — уже войдя на терраску, сквозь ее стекла заметил Степан Авдеич странноватые, задранные вкось и вверх снопы света. Какая-то машина застряла на перекрестке и фары не выключила. Врубалась во тьму, как прожекторами, не жалея аккумуляторов. К продавщице Марьяне гости свалились, что ли?

Он спустился вниз — наполнить холодной водой графин. Напился. Вспомнил о камешке, вынул из кармана, протолкнул его, угловатого, в тесное горлышко. Посидел, встряхивая графин, как погремушку.

Новый камешек пропал, затерялся среди полосатых и крапчатых, круглых и ребристых. До чего же много их накопилось… Что ж, графин полон, добавлять незачем, крепчайших градусов получается теперь настойка.

Машина все светила на дороге. Он прижмурился и различил еще один робкий огонек, стрельчато-синий. Немного выше и позади белых клубящихся снопов.

Синяя лампадка мигала на крыше автомобиля. Такие лампадки на милицейских машинах. И на легковых «скорой помощи». Степан Авдеич выбрался за калитку, двинулся к перекрестку, вглядываясь, навесивши ладонь козырьком. Подходил ближе и все уверенней подозревал, что застряла «скорая помощь». Он побежал, не вытерпев.

Неловко перекосившись, прогнувшись, сидя задним колесом в кювете, замер на углу «пикап» с лампадкой на крыше и санитарными крестами по бокам.

На дороге, перед бампером машины, валялся бетонный столб. Тот же, что утром. Слепили, мокро сияли фарфоровые изоляторы. Цемент искрился на гранях.

Машина, очевидно, пыталась объехать столб, как поутру это пытался сделать Степан Авдеич. Тоже не вышло. Шофер, опустившись на карачки, подсовывал под столб короткую монтировку. Других приспособлений, вероятно, не было. И откуда они возьмутся в «скорой-то помощи».

— Куда вызов? — спросил Степан Авдеич и схватился за крючья изоляторов. Впрочем, лишнее было спрашивать. Он и машину-то приметил потому, что думал про Зинку, и побежал к машине, уже предчувствуя.

Шофер ответил. Адрес был Зинкин.

— Взяли!..

На изоляторах, на ржавой их нарезке торчат какие-то заусенцы, зазубрины, и страшно руку сжимать — распорет. Второй раз уже не ухватишься.

— Ну, давай. Взяли!..

— Ломик бы! — страдальчески выдохнул шофер. — Трубу принеси, папаша… Так не сдвинем!

Ломик и трубы в детском доме лежат. Вместе с рукавицами. Подгадал оставить, мастер, нарочно такой дурости не отмочишь… По соседям стучаться — полночи потратишь. Небось поголовно соседи гулять отправились на свадьбу. Мужики-то, без сомнения, поголовно.

— Еще взяли!.. О-о-хыть!..

Шофер молоденький. Из вечерних студентов, что книжки долбят за рулем, В кармане самописка прищемлена. Долговязый, неуклюжий, напоминает Лешу Карасева. Сильна подмога, несказанно тебе везет, Степан Авдеич.

Он поднял макушку столба, отодрал от дороги, последним рывком сбросил в кювет. На пальцах кровь. И ржавчина. Какие-то лоскутья мокрые.

— Поехали. Я с тобой.

Цокнули дверцы. Стартер. Газ. Натужно выскреблись на дорогу, выправились, рванули. Вишневые листья хлещут по стенкам и свистят.

— Докторша там?

— Сразу побежала. Я тоже хотел, с носилками. Да как машину бросить, замок дверной отказывает. Сменщик не чинит, а я в ночную…

Толкнуло так, что Степан Авдеич клюнул всем туловищем, едва не в стекло головой. Впереди еще столб валялся поперек дороги. И дальше, под тусклым фонарем, залепленным мошкарой, еще столб.

— Кто же это у вас хулиганит, папаша?.. Смотрите-ка, везде накидали. Вот сволочи!

— Пойдем с носилками.

— Не могу, папаша, честное слово! Да, может, и нельзя на носилках-то, бывает, что нельзя… Я навидался.

— Тогда взяли.

Шофер отчаялся, он уже не верил, что удастся проехать; только для виду обнял столб. Ждет, что Степан Авдеич тоже плюнет и откажется. Рукам больно. До костей рвут заусенцы. Ах, недотепа старый, скинь рубаху, скинь майку, обверни крючья… Не дотумкался?

Он снимает рубаху и видит на дороге двоих. Парень с девкой бредут, обнявшись. Наверняка со свадьбы; это не помощники. Не выручат. Он наклоняется, обвязывая крючья, и не сразу слышит, что его окликают.

Горбунова Наталья стоит перед ним и Леша Карасев, с забинтованной головой, с одним открытым глазом.

Они спрашивают что-то, и он говорит про Зинку. Почти бессознательно говорит, а они понимают все-таки. Наталья вцепляется в крючья, Леша рядом.

— Не смей! — кричит Наталья. — Степан Авдеич, ему нельзя, я его домой веду!..

Но Леша вскрикивает сердито и не отступается.

…Их было штук пять, столбов. Степан Авдеич не считал, только сообразил, что не два, не три, а больше. У последнего столба — вон там, под фонарями, свободная дорога, и открылся уже проулок, ведущий к Зинкиному дому, — Степан Авдеич не поднялся из кювета, не смог, толкнул шофера в спину, к машине: давай, жми… Ну, давай же, давай!

Мотая подолом дыма, ушла «скорая помощь», и он видел еще, как она, занесясь, вильнула в проулок.

Гуляют свадьбу в поселке. По заведенному порядку, празднуют с пятницы на субботу — всю ночь, в субботу — вечером, в воскресенье — днем. Гостей несчетное множество; вся родня тут с жениховской стороны, с невестиной; собраны все городские и деревенские знакомые, все соседи наличествуют.

Черно в палисаднике от парадных костюмчиков, рдеют в петлицах гвоздики, живые и бумажные. Бело и цветно на крылечке, где невеста с подружками, где матери всхлипывают в платочки и обнимаются.