— А вы куда? — спрашивали его вошедшие.

— Да я туда… Вероятно, митинги. Послушайте, голубчики, пошлите-ка ко мне Канделябру.

— Какую еще?

— Да ну… лакей мой Дементий. Мы его зовем Канделяброй, — и тут же из спальни Кирилл Кириллович сам стал кричать: — Канделябра! Канделябррррааа!!! Да где же он?! Кричите скорее Канделябру!

— Лакей, ишь ты… — ворчали вошедшие. — Мы тут у вас устроим пост!

Кирилл Кириллович выбежал из спальни, застегивая на ходу крахмальный воротничок, и столкнулся со своим лакеем, который спешил на крики.

— Опахни меня скорее щеткой и дай серые перчатки, те, в которых я за город езжу! — сказал Кирилл Кириллович Канделябре.

Кирилл Кириллович оглядел себя в зеркало. Старательно закрутил усы большими завитками.

— Так, значит, друзья мои, — сочно сказал он, — в России, стало быть, разыгрывается революция.

В ответ на это из спальни послышался визг собаки и женский крик:

— Кирилл, Кирилл!!!

— Ах, да! — спохватился Кирилл Кириллович, обращаясь к лакею. — Скажите мадемуазель Ибрагимовой, что я ушел. Или лучше отвезите ее, как встанет, к себе домой. Скажите, что начались события и я занят…

Лакей, привыкший к разным чудачествам барина, на этот раз очень неодобрительным взором проводил его.

Вооруженные люди, ободренные поведением хозяина, потребовали:

— Канделябра, ставь самовар!

— А вы кто такие? — спросил лакей, расставив для важности ноги как можно шире.

— Кто? Народ! Давай чая, масла — и не рассуждай!

Лакей пошел ставить самовар.

Вдалеке послышались выстрелы. Вошедшие защелкали затворами и заняли позицию у окон. На выстрелы где-то далеко ответили частым огнем пулеметов.

Из спальни вышла молодая женщина с бронзовым лицом, вострыми, немного косыми и слегка навыкате глазами, с открытым высоким лбом.

Это была Ибрагимова. Она вышла одетая наскоро, обеспокоенная.

— Что?.. — она не договорила, увидев среди вооруженных людей одного высокого, худощавого, слегка сутулого, с тяжелыми стальными глазами, в солдатской шинели.

— Сейчас будем пить чай. Пожалуйте с нами! — сказал рыжий, всклокоченный.

— Нет, не будем, — неожиданно сухо сказал худощавый человек в шинели.

— Идемте: здесь неудачное место! — сказал он. Взметнул винтовку за плечо.

— Уж перекусить бы чего… — ворчал рыжий.

Не глядя на своих товарищей, не глядя на Ибрагимову, человек с тяжелым, стальным взглядом быстро вышел из двери, слегка стукнув о притолоку ружьем. За ним последовали остальные двое.

Ибрагимова кинулась к окну. Увидала, как на ту сторону тротуара переходил худощавый человек в шинели.

Вдали то замирали, то, усиливаясь, частили пулеметы.

Ибрагимова видела, как в дом несколько наискось через улицу трое вооруженных людей хотели пройти в ворота, но в калитке стоял дворник и не пускал.

Высокий человек в шинели спокойно взял дворника за шиворот и отставил в сторону.

В это время лакей внес пыхтящий самовар.

— Вы для меня?

— Нет. Для разбойников. Ай их нет? Кирилл Кириллович наказали передать вам, что они ушли, придут не скоро. Чего-то у них началось. А вы бы лучше домой. Я помогу вам.

Ибрагимова отказалась от услуг лакея, наскоро оделась и вышла на улицу.

Проходя мимо того дома, где засели трое вооруженных, она взглянула поочередно во все окна. В одном она как будто увидела очень знакомое лицо.

Трещали пулеметы.

Ибрагимовой казалось, что она идет по лесу, берегом желтой реки Камы, и под ногами ее трещит сушняк.

В Петербурге, городе самом юном, самом смелом из всех городов, начались события. Расплескались по улицам тяжелые, лохматые народные волны.

Кирилл Кириллович плавал в них, как щепа. В этот день он произнес двадцать две речи. От этого язык его собственный показался ему резиной, торчащей во рту. Кирилл Кириллович приказал лакею всю ночь поддерживать в горячем состоянии черный кофе, хотя спал не просыпаясь и не выпил ни глотка.

Ибрагимова напрасно ждала своего архитектора с большими усами, со смелым взглядом серых глаз, с походкой отставного кавалериста, с сердцем льва и со словами, дующими на собеседника, словно ветер в сквозном ущелье.

Ибрагимова напрасно ждала его.

Он — все пронзительное выражение своих глаз, всю страсть своего сердца, весь ветер слов своих вложил в свои каждодневные речи. В них он сам терялся день ото дня. Они крутили его. И от этого он старался не думать о том, что говорил, что предлагал. События были сильнее его. Он полагал, что они и умнее его. И отдался им, как пушок буре.

Квартира, где так много вечеров провела с ним самая замечательная во всем Петербурге женщина, была отдана комитету, где разбирались бумаги бывшего жандармского управления с целью раскрытия провокаторов. Тут же заседала следственная комиссия по этим делам. Сюда же на допрос приводили провокаторов люди темные, разного звания, в разных одеждах, большей частью безбоязненные, даже наглые, презирающие человека в других и в самих себе.

Напрасно, напрасно ждала Ибрагимова: события отняли его у нее.

Ибрагимова начала ненавидеть события.

Шкатулку с браслетом-змеей (голова с бриллиантом), подарок Кирилла Кирилловича, так же как и другие его подарки, она отправляла на восток, в Пермь, своим родным-татарам. И написала большое письмо туда. В письме в конце приписала: «Разбойники здесь делаются царями».

Отец Ибрагимовой когда-то давно подарил царю Александру редкую белую шкуру необыкновенного оленя от своих стад, которые его люди гоняли под Казалинск на берега Аму- и Сырдарьи.

Вспомнила это Ибрагимова. Словно тронула самые нежные струны. Вспомнила вечером у рояля, ударив по клавишам, не думая. Волнами расползались звуки в тихой комнате, и показалось ей, что она на пароходе, что волны желтой реки несут ее в великое русское междуречье, что Кама мелькает огоньками, что вдоль Камы тихие берега, как стада уснувшие, что среди них возвышается лесистая хвойная шапка около села Гальяны, что там, на вершине горы, трезубец лесного Посейдона и там же, у этого трезубца, муравьиная куча, которую потревожил сапогом ее случайный спутник.

Не так ли и теперь? Не муравейник ли Петербург?

Ибрагимова взглянула в зеркало и ахнула: там, в дверях, на пороге стоял молча, каменным гостем, высокий, худой, сутулый, все в той же серой шинели, с большим револьвером за поясом у правого бедра.

Он поклонился и запыленными солдатскими сапогами сделал два шага вперед.

— Не бойтесь… если… можете…

Ибрагимова закрыла лицо руками и отступила в угол.

Лицо изможденное, с резкими чертами, с морщинами, идущими от двух глазных впадин, как из двух центров. Верхняя губа, слегка прикрытая небритыми усами, слегка подрагивала. Дыхание слышалось тяжелое и частое.

— Я все-таки нашел вас.

— Я вас не знаю.

— В Петербурге хотели лесную сказку…

— Без револьверов… — докончила Ибрагимова.

— А-а-а. Вы против них?

— Я ненавижу…

— А я люблю…

— Их?

Двумя пыльными сапогами отступил человек. Высвободил револьвер из кобуры и приставил дуло к ее правой брови.

— Только не падайте в обморок: я пошутил, — сказал он и спрятал револьвер обратно в кобуру.

— Так же, как тогда с муравейной кучей?

— У вас прекрасная память, прекрасная, прекрасная…

Помолчал.

Каждый из них слышал биение сердца своего, как мерное журчанье ручья.

— Хочешь с нами?

— С кем?

— Навсегда?

— Нет.

— Сегодня решительный день. Дни наступили такие. Все теперь по-другому… Слышишь? Загремели… загремели…

Гремели пулеметы.

Ибрагимовой вдруг стало очень спокойно, потому что все происходившее показалось сном. Она стала ждать, когда же проснется. И чтобы скорее разбудить себя, стала упорнее повторять:

— Нет! Нет!

Ибрагимова рванулась, изогнулась. Выскочила из-под руки своего гостя и опрометью бросилась вон из квартиры, крича: