Версальский дворец огнями королевского бала горел уже за полночь.

Внизу лакеи доедали сладкое: пеш мельба, то есть персики в мороженом. А самый старый лакей с птичьим носом, с красными щеками, со щетиной плохо выбритой бороды — он был лучший гастроном — закатывал от удовольствия глаза, как объевшийся петух, и слегка дремал.

С лестницы, подбирая шлейф, спускалась мадам Роллан. Сзади чей-то острый ноготь уколол ее в руку. Мадам Роллан оглянулась и увидела в стене притворенную потайную дверь, откуда торчала крючком рука без перчатки, белая, пудрой обсыпанная. Рука мягко, но уверенно схватила мадам повыше локтя и уже больше не отпускала. Как рыба на удочке, Роллан была втянута в потайную дверь. Мадам очутилась в тесной каморке, обитой голубым плюшем, как бонбоньерка. В потолке лампа с абажуром, как камень бирюзы. Дверка голубой комнатки захлопнулась за мадам, испустив бархатный вздох. За дверью едва слышались голоса нисходящих по лестнице гостей…

Перед Роллан стоял мужчина в голубой маске, из-под которой виден был лишь толстый подбородок с ямкой посредине. Казалось, что именно этот подбородок, эта улыбчивая ямка на подбородке и смотрели на мадам. Голубая маска взяла мадам за тонкие плечи и усадила на диван.

Если бы маска была черная, и комната была бы не плюшевая, и смотрели бы на Роллан глаза, а не озорная ямка в подбородке, то все было бы так обыкновенно, что мадам, вероятно, взвизгнула бы и убежала.

А теперь подбородок и губы приблизились к губам мадам…

21 января 1793 года в 10 часов утра на Пляс Луи XVI — так называлась тогда эта площадь, где теперь обелиск, — из Темпля привезли полного бледнолицего человека, не бритого несколько дней. Пивовар Сантерр на просьбу этого человека побриться перед выходом заметил: «Бритва вас ждет на площади». И о парике, белом, королевском парике, который хотел надеть человек, Сантерр тоже странно спросил: «Зачем голову отягощать?» Так с простыми темными волосами, прямыми, как солома, расчесанными на косой ряд, в сопровождении Сантерра и священника Энджеворта прибыл этот человек на площадь, названную его именем.

У гильотины палач Сансон и его помощник стали уговаривать прибывшего добровольно дать связать себе руки. Человек не счел для себя возможным даже разговаривать с Сансоном — человек любил Антуанетту и помнил ее заветы: презирать низкое сословие, — поэтому он обратился к Энджеворту. Священник тоже посоветовал дать связать себе руки. И человек согласился. В 10 часов 15 минут человек сделал несколько шагов по ступенькам к эшафоту. Потом приостановился и сказал тому же Энджеворту: «Пусть моя кровь спаяет счастье Франции».

Энджеворт что-то стал отвечать ему, но тут бешено забили барабаны. Человек взошел на эшафот и круглыми светло-голубыми глазами обвел толпу.

Все видели, как он шевелил губами, говоря какие-то слова, которых из-за барабанного боя никто не слышал. Сантерр сзади ласково подтолкнул говорившего в спину и на ухо просил его наклонить голову, точь-в-точь как это делают парикмахеры, когда стригут волосы или делают прическу. Тот послушался. Толпа увидала пробор толстой головы, когда она просунулась в пасть однозубой гильотины. Через секунду вместо пробора головы толпа увидала уже серое лезвие машины, что закрыло обезглавленный труп.

Сантерр провозгласил народу: имя казненного Людовик, фамилия Капет, профессия — король. В толпе пронзительно вскрикнула и упала без чувств мадам Роллан.

Ночью, когда с площади все ушли и остатки последнего короля были снесены туда, где находят приют себе все живые существа — в землю, молодой парень в ситцевых синих штанах, в красном колпаке, с ружьем за спиною взгромоздился на лестницу у стены дворца и приклеил на ней бумажную надпись:

А старую надпись «Площадь Людовика XVI» никак не мог отскоблить от стены: она была выбита в камне.

В ту же ночь мадам Роллан родила преждевременно мальчика. У него был совсем отцовский подбородок: с ямкой и немного вздернутый, как у озорных и обидчивых, но не злых детей. Семнадцатилетним юношей он вступил волонтером в армию Наполеона. По месту своего рождения он приобрел фамилию де Сан-Клу. С Наполеоном де Сан-Клу ходил и в далекую Россию.

Ветер очень скоро унес надпись фригийца с площади, где была гильотина. И из камней дворца смотрела все время старая надпись: «Площадь Людовика XVI».

Было неудобно от этой надписи, и вот над ней прибили эмалированную дощечку с умиротворяющей мыслью: «Площадь Согласия»…

Так, перебирая в представлении свою родословную и прошлое своей страны, Готард и не заметил, как подъехал к Версальскому дворцу. Выйдя из машины, Готард на минуту приостановился у каменных изваяний вельмож, что полукругом стояли при входе во двор. Пройдя правый проезд дворца, Готард очутился на широком просторе парка. Вдали как ртуть блестел спокойный пруд. За ним синеватый туман, за туманом даль. В парке Готард остановился, чтобы прислушаться к своему дыханию. Нет: это не сердце, а это земля дрожит. Чьи-то шаги, кто-то бежит. Не королевское ли привидение? Не каменные ли вельможи вдруг ожили и начали бег на месте? Нет, это его собственное сердце! Ан нет: все-таки ясно, что кто-то бежит по аллее. Вот ближе… ближе. На фоне сине-черного неба Готард увидел силуэт девушки. Она бежала. Легкое серое пальто ее расстегнулось.

Девушка не обратила внимания на Готарда, миновала его, но потом вдруг обернулась:

— Спасите меня!

Готард разглядел, что она бледна, что у нее большие темные глаза, что в них беспокойный блеск. Готард не успел еще ответить, как девушка схватила его за правую руку и, обдавая его подбородок и шею жарким, прерывистым дыханием, повлекла к выходу.

— Спасите: я опять его увидела.

— Кого?

— Черного человека! Идемте же, идемте же скорее: он может увидеть нас!

Когда они вышли из парка, она сказала:

— Благодарю вас! До свиданья. Простите: теперь я вне опасности. Черный человек не только зверь, но и трус: он дальше не посмеет.

— Что же было с вами?..

— Вы чужой: не поймете. Вон там, где жили короли, теперь бродят негры из Африки. До свиданья.

— Жаль…

По лицу девушки из-под вуали испуга и беспокойства, тающего как дым, скользнула бледная, неверная, трепетная улыбка, как последняя капля росы на позднем рассвете.

Готард смотрел ей прямо в глаза. Свет фонаря освещал ее. Готард вдруг воскликнул:

— Да ведь не я, а вы, вы моя спасительница: помните, тогда вы меня спасли…

Девушка удивленно расширила глаза.

— Разве вы не помните, — торопливо говорил Готард. — Тогда на набережной Сены, у парламента во время демонстрации рабочих, когда толпа готова была меня растерзать? Тогда вы, как ангел с крылом вместо щита, встали между мной и…

Девушка вдруг рассмеялась. Готарду это показалось резким и неприятным.

— Так вот оно что, — весело заговорила девушка, — неужели я так похожа на ту?! Это была не я, а моя сестра Соланж: мы с ней близнецы. Да, да, помню, она рассказывала мне тогда про одного неразумного министра… Так это вы? Вот что! Не правда ли, она странная девушка?

— Чем же?

— Она убеждена, что явилась в этот мир непременно для спасения кого-то или для совершения великого дела. Она всюду ищет великое. Посещает революционные собрания… Она странная.

— Вовсе нет!

— Вы готовы уже и возражать мне. Вам она понравилась? Напрасно: ее все равно теперь здесь нет. Она вне пределов досягаемости…

Девушка вдруг оборвала свою речь: ей показалось странным то, что она ему говорит так. Готарду тоже отчего-то сделалось неловко… Он осторожно спросил ее, не зайдет ли она с ним в кафе, чтоб отдохнуть от темноты и страхов в королевском парке.

При свете за столом кафе Готард рассмотрел ее глаза. В них был особенный, мутный свет. Такие глаза бывают у тех, у кого жизнь, как хорошая и грубая прачка, всю душу вымыла, выстирала и жестоко отжала. Такие люди много передумали, перемучились не сказанными никому муками, видели много грубого и самое грубое, что есть — смерть, прияли это все, как непреложное, и пошли дальше, прикованные к жизни мелкими заботами, словно пьяница к кабаку. Вот почему глаза ее стали полинявшими и оттого как будто даже бесстыдными. Посреди головы девушки шел пробор гладко расчесанных черных волос, которые, завернутые по бокам ровными кругами, закрыли ей уши. Прическа немного детская. И Готарду даже захотелось поцеловать ее по-отечески в покорное темя.