«Слово как система форм и значений является фокусом соединения и взаимодействия грамматических категорий языка. Ни один язык не был бы в состоянии выражать каждую конкретную идею самостоятельным словом или корневым элементом. Конкретность опыта беспредельна, ресурсы же самого богатого языка строго ограничены. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное множество значений по тем или другим рубрикам основных понятий, используя иные конкретные или полуконкретные идеи в качестве посредствующих функциональных связей. Поэтому самый характер объединения лексических и грамматических значений в строе разных типов слов неоднороден»[79].
При таком понимании слова невозможно и представить, до какой пустой рассудочности нужно довести слово, чтобы обозначить его только математическими знаками.
В.М. Жирмунский даже семантику слова не считает достаточной для определения самого слова, – настолько оно представляется ему живым, разнородным и полноценным. Он пишет:
«Семантическое единство слова (т.е. его смысловая цельность и самостоятельность) обязательно для всякого слова и представляется основой цельности и самостоятельности формальной, однако, взятое само по себе, оно еще недостаточно»[80].
И далее:
«Что касается фонетического и морфологического оформления единства и цельности слов (в том числе и сложного слова по сравнению со словосочетанием), то степень и характер этого оформления… целиком зависит от морфологических особенностей данного языка, а в некоторых случаях – и от особенностей данной категории слов»[81].
На основании этого можно сказать только то, что слово, обозначенное только математически и лишенное оформленной фонетически-морфологической семантики, вообще не есть слово; и слово нельзя определить асемантически. Его точное логическое определение, конечно, представляет трудности; но всякий здравомыслящий интуитивно, вполне точно отдаляет одно слово от другого. Поэтому определить слово и его границы, не зная смысла данного слова и употребляя только бескачественно значащие математические знаки, – является бессмысленным ухищрением достойным только сожаления.
Об отношении знака слова и значения слова мы говорим в другом месте. Но здесь необходимо сказать, что никакое отождествление знака и значения не может иметь места в современном языкознании. Хотя у нас раздавались голоса в пользу отнесенности знака и значения к одной области[82], тем не менее значение слова бесконечно богаче и несравнимо глубже, чем просто знак слова, о чем можно читать у Т.П. Ломтева[83]. Впрочем, этот автор слишком сильно выдвигает объективную отраженность действительности в языковом значении, что несколько снижает роль контекста для слова, которое сам же Т.П. Ломтев отнюдь не отрицает, а только старается ограничить им объективную отраженность слова[84]. Кажется, В.А. Звегинцев рассуждает более правильно:
«В плане чисто лингвистическом, значение слова определяется его потенциально возможными сочетаниями с другими словами, которые составляют так называемую лексическую валентность слова. Совокупность таких возможных сочетаний слова фактически и обусловливает существование лексического значения как объективно существующего явления или факта системы языка»[85].
Едва ли, однако, подобного рода рассуждения В.А. Звегинцева отрицают всякую возможность отражения объективной действительности в значении слова. В.А. Звегинцев хочет только выдвинуть на первый план специфику семантической стороны слова, для чего ему и необходимо непосредственно связывать это значение слова с тем, что обычно называется системой языка. А что далеко не всякое значение слова является отражением действительности, это, конечно, должен признать и сам Т.П. Ломтев, поскольку ему, конечно, известны и такие слова, которые никакой действительности не отражают, а являются чистейшей ложью[86]. Все эти детали семантической теории не должны, однако, заслонять от нас основного тезиса, который мы здесь выдвигаем: лексика в смысловом отношении чрезвычайно валентна, в то время как математические обозначения либо вообще никакой валентности в себе не содержат, либо эта их валентность чисто количественная.
И вообще, соотношение между значением слова и тем понятием, которое выражается в данном слове, весьма сложно. Г.С. Клычков, правильно указав на ряд субъективистских решений этого вопроса в зарубежных системах операционализма, бихевиоризма, ситуативизма и вообще всякого буржуазного семантизма и неопозитивизма[87], совершенно правильно учитывает сложность соотношения понятия, функционального значения и предметной отраженности[88] в лексике, и тем самым, в языковой полисемии.
Учение И. Трира и его группы о «семантических полях» мало пригодно для конкретной лексикологии и лексикографии ввиду своего неогумбольдтианского логицизма, доведенного до крайней степени в результате использования реляционистских воззрений Ф. де Соссюра[89]. Тем не менее, даже и это учение до основания уничтожает математическую сводимость слова до степени бескачественного полагания мысленного акта, поскольку для И. Трира предметом языкознания все же являются многопланово значащие, но никак не одноплановые системы арифметических счислений.
А.А. Уфимцева в специальной работе по английскому языку конкретно изучает эту многоплановость слова и его связанность вообще со всей системой данного языка[90], так что одноплановые и бескачественные акты полагания, которыми пользуются математики, оказываются здесь не только не применимыми, но просто непонятными и незначащими. М.М. Гухман, прекрасно понимающая тот замечательный вклад в языкознание, который был сделал В. Гумбольдтом[91], но в то же время весьма четко учитывающая как его собственный идеализм, так и разнообразные крайности лингвистики XX в., оказавшие весьма ощутительное влияние на виднейшего современного неогумбольдтианца Л. Вейсгербера, тоже глубоко разбирается в семантической сложности языка, решительно мешающей всякому отвлеченному математизму.
Н.И. Толстой[92] тоже без всякого использования математических формул прекрасно и просто установил зависимость славянской лексики от амплитуды колебаний значения и от обладающей наибольшей амплитудой колебаний опорной лексемы. Эта работа пользуется структурными методами, но она не пользуется никакими математическими обозначениями. Математика здесь может и должна быть, но, судя по основному методу исследования, эту математику Н.И. Толстой строил бы не в виде какой-нибудь специфически-математической конструктивной предметности, а в виде самой обыкновенной статистики, которая и вообще всегда применялась в разных науках, в том числе и в лингвистике, исключительно ради внесения точности в эмпирически добываемые и потому всегда разбросанные материалы.
При этом подобного рода статистическая точность, конечно, никогда не могла и не может быть абсолютно точной, ввиду разнообразия места, времени и условий существования наблюдаемого явления, а также ввиду возможности самых разнообразных точек зрения на него.
Работы Р.Г. Пиотровского[93], Б.Н. Головина[94], О.С. Широкова[95] и других свидетельствуют о появлении в нашей науке очень тонких подходов, начиная с приемов эмпирического описательства, продолжая более или менее интенсивным использованием статистических методов и кончая чисто структурными установками. Однако неиспользование семантики и минование смысловых проблем слова в этих работах совершенно не отличается никаким абсолютным характером, а является только предварительной методологией. Несмотря на частое злоупотребление различного рода знаками, схемами и рисунками, Р.Г. Пиотровский и О.С. Широков стараются более тонкими, чем обычно, методами охватить стихию языка, используя как методы построения модели, так и операторные приемы, учитывая в то же время сплошную текучесть языка (ср. термин «мутация» у Р. Пиотровского). Балканороманские языки дают для них в этом отношении весьма благоприятный материал. Между прочим, важно отметить, как пишет Р.Г. Пиотровский,
