«всё из каменного пара, всё из ртутного стекла…» всё из каменного пара, всё из ртутного стекла… нерушимое упало, пылью музыка всплыла, вся из дышащего тела, из эфирных кристаллид – вся свернулась и истлела, только музыка стоит, вся из тучного металла, вся из выпуклого тла… …содрогнулась и упала, только музыка: ла ла 1995 Хор предпоследнего похода Солдаты шагали по руслу реки И что-то неладное пели, Проржавое мясо с надорванных лиц Стекало за ворот шинели. И были улыбчивы их голоса, И волосы гладки от пыли, Когда по раскрестию глиняных русл Из рая они уходили. строфа I Не слушали огненных стражей И в райские шахты сошли, В сжижённом угле по колено, В колодезно-звездной пыли. Мы думали: это из плена К себе возвращаемся мы Под шип разъяренный, заспинный, лебяжий В распоротом пухе зимы. антистрофа I По-рачьи навстречу лежала Проросшая в гору луна, И пухло злаченое мясо И зренье сжигало до дна. И всё, что до этого часа Мы этой дорогой нашли, Почти что усохло от этого жара, Расплавилось в этой пыли. строфа II Катились гранитные зерна Беззвучно с сухого ножа, И тьма, испещренная блеском, В пещерах была госпожа, Когда под огнем бестелесным Мы спали, незримы извне, На хрупких охапках сладимого дерна, Растущего в райской стране. антистрофа II Как тонко и пресно нагрета Стена, где кончается путь — Мы к ней примерзали плечами, Поверх не умея взглянуть. И это и было прощанье, Семян бессеменных лузга: Потерян поход предпоследнего лета — Мы больше не видим врага. эпод Опять мы уходим из рая, Не выдавив гной из пупа. Хохочет пернатая стража: Шалишь, говорит, гольтепа. Стучали по днищу приклады, И скатки сползали с хребта, В скрипучих бадьях мы наверх поднимались. Была впереди темнота. Когда по раскрестию глиняных рек Из рая они уходили, Проржавое мясо с надорванных лиц Стекало за ворот шинели. Солдаты шагали по руслу реки И что-то неладное пели — И были улыбчивы их голоса И волосы гладки от пыли. 1996 Витязь в тигровой шкуре
В говнодавах на резине, на резинке, на резиновом ходу Шел по Невскому к вокзалу, по нечетной, по разъеденному льду Что-то в семьдесят каком-то (– вероятно, типа пятого —) году. Шестиногие собачки, оскользаясь, семенили в поводу. В низком небе узкий месяц, ноготочек (– где же ручка, если серп? – ), Оболокся светлым клубом (– бок наполнил, маскируя свой ущерб —). В грузной шубе полосатой и с авоськой, на папахе мокрый герб. По наружности армяшка, ну, гурзошник, в крайнем случае азерб. В Соловьевском гастрономе мимо кассы он купил себе курей. Хладнокровные собачки, все на задних, зябко ждали у дверей. Быстро сумерки сгущались (– ощущаясь всё лиловее, серей… —) В пышной шубе нараспашку, и с курями – нет, скорее что еврей. Не светя, уже светились лампионы в желтых газовых шарах, Усом взвизгивал троллейбус, бил разрядом, щелкал проводом – шарах! На Владимирский с курями повернул он и попёхал на парах. Тихоходные собачки с тихим чихом выдыхали снежный прах. И собачий век недолог, а куриный – и того короче век. В искрах тьмы навек исчезнул этот самый марамой или чучмек. Ничего о нем не знаю. Лед скололи. Увезли в «Камазах» снег. Только счастье, цепенея, оседает на поверхность мертвых рек. Остается только счастье. (– Да на кофе за подкладкой пятаки —) Коли стёкла напотели, это просто: Пальцем вытереть очки. Развязать у шапки уши. Шарф раздвинуть. Кашлянуть из-под руки. С чашкой выглянуть в предбанник – плоской «Примой» подогреть испод щеки. Я гляжу от перекрестка в черный город – лязги-дребезги поют. В магазине Соловьевском под закрытье нототению дают. Хоть гурзошник, хоть полковник – впуск окончен. Закрывается приют: В Соловьевском магазине, под закрытье, швабру под ноги суют. Пахнет солью и бензином, пахнет сажей, пахнет сыростью людской. Дальний блеск рябит с Марата по Стремянной в переулок Поварской. Над Владимирским собором – в пятнах облак – тухнет месяц никакой: Темнота, сквозь колокольню пропускаясь, пахнет хлебом и треской. 1996 Осень во Франкфурте Как левантинские волосы уже не блестит листва. У охрýпченных остьев – чуть на полчаса естества. В зараженных аллеях скребут скребки, И чумные команды сгружают тлен На дрожащие дымные фуры. До отбоя не справиться. Не разбагрить до Рождества. Не разграбить на раз, не раскидать по гробам на раз-два, Хоть аптечные панцири их крепки, И топорщатся фартуки у колен, Тачки медленны, лица хмуры. Мы сидели за ужином, пока уплотнялся мрак, В фосфорных цеппелинах плыл по окошку враг, Но чуть колокольчик забрякал внизу, Пурпур и золото закачались в борще, Базилик, кориандр и перец. Всем фонарным проушинам было велено сделать кр-рак. Над бульварной дугою засветился лиственный прах. Из разбомбленной башни, с морозным пенсне в глазу, Вышел тот, кого нет вообще, Из железных дверец. Троецветные плоские полосы протесняются в нутрь аллей, Раздробляясь мельканьем, своей голизны голей. Осторожный взор христианских машин, Светофором задержанных на углах, С трудом отлепляется от бульваров. Им, поди, это нравится: Плитками лунный клей. По нему ускользают, куда кипяток ни лей, Вереницы ссутулившихся мужчин, И на всех колесницах катит Аллах В облаках своих шароваров. Мы сидели за ужином, в мисках синел бурак. За соседскою стенкой по-персидски орал дурак. А внизу исчезали один за одним В электричестве города и зимы Последние чумовозы — В брюхе, прелью нагруженном, каменный блеск набряк. Перед каждым кружился крылатый трехцветный рак. Неподвижный младенчик висел над ним С голубыми глазами тьмы И с дыханием девы-розы. 1996 |
