Утро Сжижённый луч, стекающий со лба долгой горы Вонзается во сны. Твердь смутная (как ветошка, слаба) Вся под плотскою тяжестью луны Просела уже, звездки потая (Углится блеск лишь на одной звезде…). Кто же возьмется разом за края И прочь скатерку (или быть беде)?! Кто же возьмется..? Ясно, что не я — Я только здесь, а нужно быть везде (В Израиле небесном, среди тех, Кто сорным дымом вышел из земли, Кто кроткой кровью к Господу востек Из горсток обмуравленной золы, Кто – чтобы гóрам и морям помочь Узрить смятенье Божьего лица — Сгребает отработанную ночь Едва она дотьмится до конца). (Ты знаешь всё, о Господи, отсрочь. Я сна не доглядел еще… Пицунда. IV, 1989 Стихи о незримой Неве I Реки незримой искони Неизносима кривизна. Одни лишь небеса одни Так же зеркальны дочерна. Но черноверхая страна Неотразимые огни Отводит прочь, отречена. На желтых лапочках фонарь По дикому прыг-скок стеклу За угол, где клочная хмарь В глухую переходит мглу. Россия мерзнет на углу, Блестя ногами, как Фамарь, Поднявши на лицо полу. II Двояковыпуклой линзы отлог — Слитное тело реки, Сущего мрака светящийся клок Влачат на плечах светляки — Сердце ли? воздух? эфирная плоть? Просто ли блеска объем? Как это облако тьме расколоть? – Единственно света копьем. Вытыкнут выспрь ледянеющий свет, Воткнут в горящую гроздь, Только – как будто вообще ее нет — Проходит весь воздух насквозь И утыкается в горний предел, В слитное тело небес, Будто себя, как иголку, продел И в стоге зеркальном исчез. Не досягает незримой воды Воздух, отдавший объем. К небу вернулись три зябких звезды, Влачившие сердце втроем. В двояковыпуклой линзе черна Вся сердцевинная тишь… (– Двояковогнута, кстати, она, Коль скоро снаружи глядишь —) 1989 Новый фокус врага Кто замкнул окамнелой печатью Этой страшной баклаги края? (Что же… сердной извилистой влаги, по счастью, Я не пил, дорогого питья) Кто огромный, округлый, тяжелый Наложил пятидырный замок? (Этот грецкий орех исполинский и голый — Что ж, я рад… надкусить я не смог) И почти что еще не початы Эти колбочки и пузырьки (И на каждой притиснутой к горлу печати Надпечаток какой-то руки, Что ворочала перстнем истертым На ключе пятиперстом сухом, Что неслышимым звукам, блаженным и мертвым Преграждала дорогу на холм). И почти что не-видя-не-слыша, Я почти что пишу и пою И висит надо мной, среди тьмы и затишья, Ненадкушенный плод, как в раю. IV, 1989 Круглы брады у русских мулл
Из поэмы «Русский ислам» Круглы брады у русских мулл И розо-бело-ватны очеса, И стерьвом каменным лежит Москва на черном асфальте – Мертвом море сна, А все ее четыреста мечетей Громадный бледный вытрубляют газ. А в волосатой колбе – гул, Снует языковая колбаса, Толкается, сочась, и камнем истончённым (Скрип – нá зуб зуб, чмок – на десну десна) Худеет речь. Ну как не захудеть ей, Обсосанной в четырехсотый раз. Не слышу звук, но вижу зрак. И привитóе бешенство болит В зрачках расплавленных огромной белой крысы. Мне страшно, злая полутишь, Ведь все твои четыреста имамов Свивают надо мной свои брады. Готов молиться утренний дурак, И полумесяц попранный парит Над махонькой Москвой. Изрозовелись крыши. Последняя по пояс полумышь Сквозь лесопарк предутренних туманов Бредет, оглядываясь на свои труды. III, 1989 Стихи с примесью Древа октябрьского сонный шар. Древа ноябрьского круглый пар. Древа декабрьского взбитый взвар. – Кажется, этим венчается год. Вычитан начерно разворот. Выскребен насеро черный ход. Высосан набело неба свод. – Так вот как я сделался стар. Кажется, споро пошли года. Кажется, я даже знаю куда. Кажется, знает в крови вода, Для чего же весь этот спех. Шестиугольно пирамидальный снег Ночью был светел, к рассвету смерк, И щербат, как невидимый миру смех. – Но для чего там, вверху, звезда? XI, 1989 |
