Ode on the unstructured world Есть часы в ходе нашей зимы, Растянувшей мелованный полог, Когда тени исходят из тьмы, Когда жизни из ветхих иголок К перетолку о темных вещах Вылетают – за промельком промельк — И дымы совершают свой шаг С треуголок чернеющих кровель, Чтоб сплестись, созмеиться, белы, В непомерную дымную розу, И цепочкой сугробов волы Поднимаются к лунному рогу. То не просто такие часы, Когда в шаре полночного цирка Под свеченьем небес полосы, Над ковром из лоскутного цинка Пляшет, каменным смехом сквозя, Земнородная жить или нежить, Чтоб смеженные неба глаза Полоумной игрой проманежить. То не пьяные духи вещей И не драные тени растений, Не томящийся призрак ничей И не запах соленый сожжений — Здесь другое: здесь враз из всего Истекают основы и сути, На такие часы вещество Только видимость, лужица мути, Человек – только кожи клубок, Только снег оседающий – древо, Только плашка без дырки – замок, Львиный рык – только зеркальце зева. И выходят на небо из труб Костяки меловых мыловарен, И теперь этот мир – только труп, На мгновенье предъявленный тварям. 1987 Элегия с эпиграфом От вас я не хочу прощений и проклятий, – Всего страшней – сошедший с рубежа, Скажу я к ужасу своих смиренных братий, — Что воздух чуж, а не земля чужа. Когда вернулся я с предутренной прогулки, Уж разобрали ночь рабочие небес: Сияли вытертые выемки и втулки, И были стены тьмы запрятаны за лес. Что здесь, в сусветице? – Ни вещного, ни теней… А кто ж за стеклышком, задымленным, возник? – О, лишь трубчатый бог разымчивых сиреней В пушистых колпачках персидских, разрезных! А кто ко мне в окно, приплюснувшись, глядится Блестящей тысячью своих губатых глаз? Чьи это кожаные сморщенные лица В летательных шарах, мерцающих, как газ, Я не желаю знать. Раз нанялся – к работе. Названий и расценок ведать не хочу. Когда настанет срок – мы вспомним о расчете, Тогда и я – что должен – получу. 1987 Мир-мыловар И сколько б ты жизнь (говорю же я!) не миловáл И сколько б ты нé пил из извечно сухой ладони (А пускай бы и дóпил, чего уж…) – мир-мыловар Уволочет все одно ее в своем черном фургоне. (Видишь?) – Приотставшего дыма лысеющее кольцо, Передергивающаяся спина прихрамывающего мыловара И она, что взглядом прощальным в твое другое лицо Его навеки отмеловала. Свет очищенья, очерк иного дня И перекрещивающиеся лучи на темном все еще теле — Вот что останется (говорил же я!) от меня (Все, что останется в памяти и на прицеле). 1987 Височные часы
…лежал один, как выдрал из виска Височные часы; и задохнулся; И слóва, словно страшного соска — Внезапного из твердой крови столбика — Ожесточенным языком коснулся; И плоть была поката и близка. Окно – изнанка зрения – сияло, Не пропуская пóлосы дождя; Закуклилось пространства одеяло; И время из рассеянного облака Вкруг головы растерянно стояло, Привычного гнезда не находя. Ужасные я разомкнул тиски; Из цéпи временнóй я чудом вышел И свил пространства рваные куски; Хоть миг, но жил близ истинного облика Единственного слова. Хоть и слышал, Что где-то возле тикают виски. 1987 «Рвется ветр у клена в горсти…» Рвется ветр у клена в горсти, Напружая воздушные мускулы – Погости еще здесь, погости! Ты ж не знаешь, на счастье, на муку ли Ты с зерцающих туч низошел, Раскружася волной нестихающей, Расстилая расплавленный шелк По реке, твердым телом вздыхающей. Погоди еще чуть. Погодя – Никуда все одно ведь не денешься! — На кривой позвоночник дождя Ровно плотное платье наденешься И оставишь у клена в руке Пустоты безвоздушное месиво И крутящийся на коготке Блеск зеркальный, тускнеющий весело. 1987 Скелет светящийся адмиралтейства Уже я шел (из яблочка земли Вывинчиваясь гусеничкой нежной), Был волглый воздух в бархатной пыли, И – с яблочком зрачка посередине — Такие же, как я, змеенья шли Навстречу мне, кривясь во мгле кромешной. …Но что-то безобъемное вдали В сияющей стояло паутине. Земля кругла лишь только от вращенья, Но – льдяный куб, чуть стоит ей застыть. Спасительная сила отвращенья Ее толкает. И одни глаза, Для позднего возженные прощенья, Пощадным жаром остужают стыд. …Но там, в конце ночного посещенья — Как в облаке застывшая гроза! А вывинтивши тело целиком, По скользкой покачуся кожуре я Не гусеницей – свертком и мотком, Как юноши из нашего семейства Всегда хранятся в возрасте таком (Крупицы крыл под панцирем имея, Туда катясь, где – изнутри знаком! — Скелет светящийся Адмиралтейства). 1987 |
