– Сволочи… Ну вот же гады, – твердила Марион, всхлипывая и утираясь. – И Кристи не вовремя свалился! Он бы что-нибудь сделал… Да что ж за невезенье-то такое, а? Ленни!

На тетушку было жалко смотреть. Хотя нет, вру. Даже с покрасневшим носом и припухшими глазами, Марион была несказанно хороша. В светлом платье с накинутым на голову капюшоном, в сиянии голубых топазов, она сидела в своей роскошной гостиной воплощением отчаяния и скорби. Сознаюсь, являться источником этой скорби было по-своему приятно.

– Милая тетя, – я пристроился возле Марион на парапете маленького бассейна; в воде испуганно метнулись рыбки. – Вы самая чудная тетушка на свете.

– Ты не понимаешь, – произнесла она, не подымая глаз. – Лен. Ленни. Ленвар. – Она вздрогнула, как от холода, и стиснула руки. – Я столько лет любила его… твоего отца – и вот снова. Ты опять уедешь. Лен, я знаю, что не должна… ничего не должна… Но я так мечтала, чтоб ты остался!

При всем своем нахальстве, я смутился. Теткина рука обвила меня за пояс.

– Я так ждала, что ты приедешь. Ночами молилась, чтобы вернулся. Я знала, верила… Лен. Ленвар.

Она выговаривала имя, полузакрыв глаза, наслаждаясь каждым звуком. Голова ее приникла к моему плечу, капюшон соскользнул, открыв темные локоны, из-под которых заблистали голубые топазы на шее.

– Ты ничего не знаешь, – переливался, звенел серебряный голос. – Тот витраж наверху – твой портрет. Я приходила, говорила с ним, даже плакала. Лен, ты – такое чудо, для которого не придумано слов. Каждый твой взгляд, прикосновение – это волшебная сказка. Теплый свет глаз согревает душу, смягчает сердце. Мой Ленвар, мой милый Лен…

Ласковое слово и кошке приятно. Марион выпевала признание за признанием, прижавшись щекой мне к груди, а я целовал ее волосы и шею, и в моих поцелуях давно не осталось родственного чувства. В общем, голову я напрочь потерял.

Нет, господа, ошибаетесь. Закончилось это совсем не так, как вы полагаете.

– Я не должна тебе говорить, – мурлыкала тетушка, – чего-то требовать в ответ. Но я тебя спасла, это правда… Мой Лен, мой чудесный Ленни… золотой солнечный зайчик.

«Солнечный зайчик». Эти слова меня вмиг отрезвили. Вспомнился Травен, садисты-зырки, начальник тюрьмы господин Око.

– Вы меня спасли? – переспросил я, насторожившись. – От чего?

– Я не позволила после убийства восстановить тебе память. Согласна: я для тебя стара, да и глупо требовать благодарности сейчас, через столько лет… То есть, вовсе не глупо… Лен, я так долго ждала, я знала, что ты однажды вернешься. И вот теперь выставляю счет.

«Спасла», «благодарность», «счет». Какой еще счет?

– Тетя, нельзя ли облечь в конкретные слова, что именно я вам должен?

Сказка оборвалась. Марион вывернулась из моих объятий.

– Видишь ли, бесценный мой племянник, некоторые вещи в слова не облекают. Если ты не счел нужным понять – вольному воля. – Она поднялась и сердито накинула капюшон, скрыв свои пышные локоны. Губы подергивались, готовые искривиться в презрительной усмешке. – Все равно ты не настоящий Ленвар. А всего-навсего сын моей сестры.

Можно подумать, быть сыном Арабеллы Техада позорно. Ух, и взъелся же я! Сосчитал в уме до десяти и выплеснул остатки перекипевшего:

– Я очень рад, что не настоящий. По крайней мере, не считаю правильным завалить в койку родную тетку. Даже если она ведет себя, как потаскуха.

И ушел.

Поторчал в своей комнате, погладил спящего Хрюнделя, охолонул. Зря я так с тетушкой. Она ко мне со всей душой, а я нагрубил безобразно. В конце концов, я не выдержал и отправился приносить извинения.

Добрался до теткиных покоев, культурно постучал и жду. Изнутри голос:

– Да входи же!

Я и вошел. Марион поднялась из кресла мне навстречу. Стоит и молчит. Я тоже молчу, потому как язык отнялся и все заготовленные слова из башки вылетели. Тетушка оказалась великолепна и ослепительна: на ней был прозрачный черный пеньюар, расшитый хрустальными слезками, и больше ничего. Даже босиком: из-под рюшек на подоле выглядывали пальцы с розовыми ноготками. Затем эти пальцы шевельнулись и спрятались под рюшки.

– Что тебе? – холодно осведомилась Марион.

Бог мой! А ждали-то здесь вовсе не Лена Техаду. Собрался я с мыслями, оторвал от тетки взгляд.

– Простите меня. Я был непозволительно груб.

– Катись, – велела она, машинально поправляя на груди прозрачное кружево. – Вон отсюда.

Я убрался, порядком обескураженный. А в вестибюле столкнулся с хмырем, которого Марион от обиды вызвала к себе; он и прилетел, как на крыльях, счастливый донельзя, с корзиной цветов.

Мне-то что за дело? Я лишь мельком глянул на сияющую физиономию, борясь с желанием скорчить рожу под стать гримасам Кристи, – но и этого хватило, чтоб я разозлился. Хмырь до отвращения походил на витраж в теткином хранилище – такой же белокурый и кареглазый. Видать, Марион подбирала любовников неизменной масти, чтобы напоминали ей Ленвара-старшего.

А еще он смахивал на Элана Ибиса, из-за которого я сел в тюрьму.

У гостя при виде меня тоже настроение подкисло. Потому что если у мужика светлые волосы и карие глаза, в доме Марион Техада это означает одно: фаворит. Так мы и разошлись, обозленные.

Чего-чего, а наглости Лену Техаде не занимать. Поэтому я связался с домом Вэров и беззастенчиво напросился к Юльке в гости.

– Приезжайте, – коротко согласилась она, не расспрашивая, что да как.

И я отправился.

Помнится, я обещал вам рассказать о своем житье-бытье в травенском казенном доме. Ну, так слушайте. Вообще-то тюрьма как тюрьма; бывают и похуже. И сиди я в одиночке, не было бы никакого разговору – да только из зала суда меня свезли в общую камеру. А общие рассчитаны на шестерых. Пять бандюков и я, грешный.

В первый раз зырки, не разобравшись, подняли стрельбу. Троих, которые целы остались, рассовали по карцерам, а меня и ту парочку, что первыми со мной сцепились, – в лазарет. А там пошло-поехало. Бесплатный цирк; на арене – бойцовый кот Лен Техада по кличке Солнечный Зайчик. Стоило более или менее оклематься, меня сдергивали с больничной койки и пихали в камеру.

Людей охватывало безумие. Я понимаю: в тюрьме сидят не ангелочки. И все-таки это были люди. До того мгновения, когда захлопывалась дверь и я оказывался в камере. Тогда они превращались в орущих бесов, которые кидались в драку.

Уже пять лет, как мужики меня не жалуют, – но такое я встречал только в Травене. Белые, серые, лиловые морды, лезущие из орбит глаза, оскаленные зубы, пена на губах, как у припадочных, безумный вой и рычание. Вы видели фильмы ужасов? Я их насмотрелся вдоволь.

Чему не устаю удивляться, так это крепости своих костей. И тому, как быстро заживала моя шкура. Меня швыряли о пол, о стены, о койки, об унитазы; меня топтали, ломали, раздирали на куски, размазывали в кровавую кашу… Зырки, гады, заключали пари, сколько минут я продержусь. Рекорд был одиннадцать. А еще они спорили, будут ли трупы и чьи. Я не старался убивать, но трупы были.

Конечно, я писал своему адвокату. Чудная женщина, она не верила в мою невиновность, однако во время следствия и суда сделала все, что смогла. Видимо, письма из тюрьмы до нее не дошли. Территория-2 есть Территория-2, недаром Первая не желает с ней знаться. Закона там нет, и правды не сыщешь.

Вот так мы и жили. Зырки развлекались, наблюдая на экранах превосходные драки, а начальник тюрьмы господин Око дозволял эти забавы. С ним у нас была особая любовь.

После моей третьей потасовки он объявился в лазарете. Отослал сестру и уселся с явным намерением потолковать спокойно, по-людски. На складчатом подбородке блестит недобритая щетина, подергивается нижнее веко, на розовой голове шевелится редкий пушок.

– Я, – говорит, – пришел с научной целью: выяснить, что побуждает людей при виде вас терять человеческий облик и всяческое достоинство.

Он тут будет про достоинство! У меня морда разбита, и язык еле ворочается, потому как сестра от усердия вкатила лошадиную дозу обезболивающего. Но я собрался с силами и четко объяснил, куда ему идти со своими научными целями. Нахамил и сам пожалел, потому что господин Око как подскочит! Да как заорет благим матом! Примчалась перепуганная сестра, а следом – вооруженная охрана.