– Черт!

Нас занесло, я крутанул руль и кое-как выровнялся. Движок заглох намертво, тормоза не отпускает. Остановились.

Сбоку мелькнули зеркальные стекла, «корона» с Юлькиными секьюрити стала перед нами. Затем мелькнули сами телохранители – и я вдруг очутился плашмя на дороге, въехав мордой в грунт на обочине.

– Лежать!

Я спиной ощутил, что меня держат на прицеле. Правда, ногой под ребра не добавили.

– Парни, вы рехнулись?

– Лен, вставайте, – подала голос Юлька. – Мальчики, все в порядке.

Я поднялся, потер саднящий подбородок. Секьюрити не спешили убрать оружие. Я поглядел: у одного парализатор, а у другого – боевой излучатель, да еще какой. От меня и обугленных костей бы не осталось. Считай, легко отделался – ссадиной на лице.

– Больно? – участливо спросила юная миллионерша. – Не взыщите – я не позволю вам дотронуться.

Поглядел я на ее перстень с печаткой – серебряный, не в масть – и понял. То-то она не убоялась сесть со мной в машину. Нажала пальчиком, послала SOS, а секьюрити с дистанционника заглушили мне двигатель и врубили тормоз. Полицейские штучки.

Подковылял плачущий Хрюндель. Он качался, изо рта свешивалась ниточка слюны. Я положил его на ладонь. Котенок распластался, уронил голову и смотрел круглыми страдальческими глазами.

– Сволочи вы все.

– Лен, не надо. – Юлька жестом велела своим удальцам отойти. – Вы сами нарвались… Киса, маленький! – она склонилась над котенком. – Его нужно к врачу.

Я забрался в машину, вызвал скорую ветеринарную помощь. Мой бедолага часто дышал и постанывал. Юлька снова уселась рядом.

– Лен, послушайте…

– Уйдите.

– Да не сердитесь же!

– Девушка, я сейчас начну неприлично ругаться. Выйдите из машины и оставьте меня в покое.

Она подчинилась. Подошла к «короне», перекинулась парой слов с телохранителями. Парни с готовностью залезли внутрь, Юлька села сзади, мобиль развернулся и проехал мимо меня. Я понаблюдал, как он уменьшается на экране заднего обзора.

– Держись, – сказал я Хрюнделю. – Меня тоже крепко били; и тоже ни за что.

Пока ждали ветеринарку, я поразмыслил о Юлькиных словах.

В самом деле: кошки меня обожают, мужики морду бьют, с камнями пылкая любовь. Почему бы не поставить в этот ряд и женскую привязанность? Лунная Ольга, тетушка Марион – прямое доказательство.

Нет. Марион видит во мне сошедшего со звезд прохвоста, Ленвара-старшего, а Ольга… Ну, случаются задвиги у дам среднего возраста, отчего не списать на задвиг?

Вспоминаем дальше в прошлое. Илона, которую я любил и называл своей женой. В Травене, до тюрьмы. Она объявила, что знать меня не хочет, через три дня после суда – дескать, она убийце не супруга. Затем Вероника; верней, не затем, а до. Нам обоим по девятнадцать лет, а уж как мы друг друга любили – для того в языке слов не придумано. Не уберег: утонула в морском прибое. Восемнадцать лет, Надежда. Тоже не уберег: ушла к другому. Семнадцать: сестрички Катя и Аля. Ухаживал за обеими, но, как говорится, за двумя зайцами не гонись. Шестнадцать: никого. Итак: до семнадцати Лен Техада девчонкам вовсе не интересен, затем у сестричек ему ничего не откололось, восемнадцатилетнего девушка бросила без жалости, в девятнадцать впервые узнал, чем любовь отличается от увлечения.

Теперь кошки. Эти от меня всю жизнь без ума, сколько себя помню.

Мужчины. За рукопашный бой я взялся в восемнадцать, когда они меня совсем достали; тренером была женщина. Получается, мужики начали ополчаться где-то в семнадцать с половиной.

Камни. Это – в двадцать лет, не раньше. С полгода я их изучал, а в двадцать один начал работать экспертом.

Итак, разброс велик. Если не считаем кошек, одна вешка – семнадцать лет, другая – двадцать. Обозначить как вешку Веронику и свои девятнадцать я бы не рискнул, поскольку добивался ее любви настырно и долго, а не получил на блюдечке, как от Марион и Юлькиной тетки. Ну и что?

Промелькнувшая звезда, в которого втрескались сестры Техада, – чем он их взял? Может, у него тоже была отдельная способность? Бешеная сексапильность, переданная по наследству и внезапно вылезшая у сынка в двадцать три года?

До того мне стало противно, кто бы знал! Как помоев в душу плеснули.

– Бред собачий, – сказал я громко, пытаясь убедить самого себя.

А в глубине, под помоями, свербит мыслишка: а вдруг так и есть? Ну-ка, Лен Техада, посчитай – сколько женщин тебя подвозили от границы до Летного? Скольких ты осчастливил поцелуем в щечку да невинным объятием? Сколько их теперь плачет, как лунная Ольга?

Хоть объявление на видео давай, чтобы убедиться в правильности подозрений. «Милые дамы, прошу откликнуться тех, кто сажал в машину светловолосого незнакомца в желтой майке и рабочих штанах». Допустим, отзовутся. Полдесятка ополоумевших баб – что прикажете с ними делать?

А ничего. Безответная любовь – не худшее из несчастий. Ничего не буду с ними делать. Я разозлился. Уж здесь-то я не виноват. И вообще все дичь и сущий вздор.

Но все же – если нет?

Не виновен, вынес я решительный вердикт. Не знал, не предвидел и предвидеть не мог. НЕ ВИНОВЕН!

Ладно, отмазался. А дальше что? Веселенькое положеньице – к женщинам не подойди, не обними, пальцем не тронь. Что ж я, монах какой?

Наоборот. Надо сколотить большой гарем, и буду я в нем султан. Одна беда – если при наложницах охрану не поставить, они друг дружке глаза повыцарапают. Где мне столько евнухов набрать?

Повеселел я, погладил Хрюнделя по тощему хребту.

– Мы станем искать одну-единственную, для нас предназначенную. Чтобы всю жизнь любить, и больше никого чтобы не надо.

Котенок еле слышно заурчал, словно вспомнил про свою обязанность.

На дорогу опустился белый глайдер с синим крестом и рыжей кошкой на боку, стал на обочине. Выскочила молоденькая докторица в коротком халате и, мелькая загорелыми коленками, заторопилась ко мне. Я вылез из машины, протянул Хрюнделя.

– Вот. Здравствуйте.

– Ой, крохотуля! Лапочка, – заворковала докторица, принимая котенка. – Что случилось?

– Упал с высоты.

– Вместе с вами? У вас лицо ободрано. – Она зашагала к глайдеру. Хрюндель слабо пищал. – Потерпи немножко… – Девушка открыла дверцу в салон: я увидел хирургический стол и аппаратуру. – Вам сюда нельзя, подождите. Милтон! – позвала она. – Займись хозяином. – И исчезла в салоне.

Из кабины вылез пилот с фляжкой в руке и пластиковым стаканом.

– Это зачем? – Я отступил. Не плеснул бы парень в лицо чем-нибудь едким.

Милтон добродушно усмехнулся:

– Это так, бодрит. Обычно отпаиваем истерических хозяек. – Он налил в стакан желтой пузырчатой жидкости. – Пейте.

– За здоровье моего Хрюнделя. – Я выпил; похоже на лимонад. Пожалуй, с каплей успокоительного.

Пилот слазил в кабину и вынес пару каких-то баллончиков.

– А теперь поднимите голову. Это – не – больно, – проговорил он с расстановкой, поймав мой подозрительный взгляд. – Обезболивающее и антисептик. Давай-давай, нечего жаться! Вот так. Закрой глаза. – Он аккуратно пыхнул в лицо; ободранному подбородку на миг стало холодно, затем все прошло. – Отлично, – произнес Милтон. – Сейчас пленку налепим, а бриться будешь завтра, – он прошелся по подбородку аэрозолем из второго баллона.

У меня от его заботы захолодело в брюхе. Вчера Герман жал руку, точно добрый знакомый, сегодня пилот возится и обихаживает. Вчера же, по слухам, влюбилась лунная Ольга. Уж не звенья ли одной цепи? Мужики перестали накидываться с кулаками, а женщины…

– Все! Впредь тебе наука.

Пилот неприязненно поглядел на меня и забрался в кабину: кончилось его доброе отношение. Значит, пока все по-старому, привычно; слава Богу.

Прошло минут двадцать.

– Вот ваш пострадавший. – Из салона появилась докторица с котенком. Хрюндель лежал на круглой белой картонке и спал. – Ничего страшного – косточки целы, сотрясения нет. Отлежится и будет ловить бабочек.

– Спасибо. – Я взял котенка вместе с тарой. – Сколько с меня?