То ли хрустнул подмерзший мох, то ли обломился тонкий прутик. Я застыл, вслушиваясь. Вот опять – в каменице что-то зашелестело.

Взобравшись на ближайший валун, я повел фонарем. И увидел шагах в десяти человеческую руку: она лежала на земле, впившись скрюченными пальцами в землю. Выше локтя ее скрывал большой камень. Я кинулся туда.

– Том? – С колотящимся сердцем, я нагнулся над лежащим врастяжку лисовином. Потрогал руку – холодная, но живая. – Что с тобой?

Он молчал, уткнувшись лицом в мерзлый мох; его била дрожь. Отделанный коричневым мехом свитер был изорван, руки исцарапаны. Я пощупал пульс – быстрый и мощный. Значит, серьезных кровотечений нет. Проверил позвоночник: в порядке.

– Очнись. – Взяв за плечи, я перевернул Тома. – Что такое?

На нем не было маски. Однако биопласт был не безжалостно содран, а бережно снят, и кожа не повреждена; царапины от хлеставших веток не в счет.

– Что ты тут делаешь? – спросил я.

– Джим?

Я не услышал этого – угадал. Голоса у лисовина тоже как будто не было.

Разозлившись, я рывком усадил его и крепко встряхнул.

– Отвечай. Что стряслось?

У Тома задрожали губы. Утирать ему сопли я не собирался; положил фонарик и влепил две пощечины. Том схватился за лицо, скорчился. Сняв с себя куртку, я накинул ему на плечи.

– Зачем ты рванул в лес?

Оплеухи пошли на пользу. Тома перестало трясти, и он заговорил:

– Я не могу объяснить. Что-то такое… Я думал: сдохну.

Усевшись рядом, я прижался к нему; сквозь тонкий свитер ощутимо доставал ночной холод.

– Но ты не сдох, а выпрыгнул с третьего этажа.

– Потому что перетрусил, как последний… Не знаю, что это было. Такая жуть навалилась… После того, как Шейла ушла. Сначала просто стало не по себе. Потом заметался, а к двери подойти не могу – за ней черный ужас; тогда кинулся в окно.

Галлюцинация, сказал я себе. Краккен или наведенный страх – особой разницы нет.

– В лесу встретил медведку, – рассказывал Том. – Сам набежал на нее, ни черта не разбирая… уже в сумерках. Чуть не задрала.

– Я ее убил.

Тома передернуло, он плотней прижался к моему плечу.

– Куда ты направлялся? – спросил я, сунув руки подмышки; было холодно.

– Никуда. Просто удирал.

– Просто удирал к болотной топи?

– Разве? Ну… случайно.

Приподняв фонарик, я посмотрел ему в лицо – измученное, без биопласта ставшее незнакомо тонким. Нижняя губа вздрагивала, но лисовин старался держаться.

В небе мелькнуло соцветие желтых и красных огней, раздался посвист большого глайдера, и в каменицу, где мы сидели, ударил мощный прожектор. Белый свет ослепил, пригвоздил к земле.

– Спокойно, – велел я, стискивая Тому руку.

Слепящий луч сдвинулся, и мы оказались в облаке рассеянного света; проморгавшись, я снова стал видеть. Поднялся и потянул за собой лисовина. Он послушно встал на ноги. Глайдер начал снижаться.

– Спокойно, – повторил я.

Притушив прожектор до мощности обычного фонаря, расцвеченная желто-красными огнями машина опустилась на краю каменицы. Открылась дверь, и из освещенного салона выпрыгнул Джон Сильвер, помчался к нам, рискуя переломать ноги.

Вслед за Сильвером наземь спрыгнул мистер Эрроу. Первый помощник зашагал к нам куда осмотрительней, чем бывший навигатор.

– Парни! Как вы? – Подбежавший Сильвер встряхнул Тома, обернулся ко мне: – Что с ним?

– Ничего, – соврал я.

Вцепившийся хозяину в загривок поюн охал и пушил хвост. Сильвер принялся тормошить лисовина: пощупал пульс, осмотрел расцарапанные руки, проверил, нет ли крови на одежде, посветил фонариком в глаза.

Подошел мистер Эрроу.

– Ну, юнга лисовин? Как это понимать?

Том глубоко вздохнул.

– Извините, сэр, – проговорил он. – Я ушел в лес прогуляться и столкнулся с медведкой. С трудом унес ноги. Я уже возвращался, когда встретил Джима.

Я оценил его хладнокровие. Он только что был перепуган до смерти, а сейчас говорил твердо и с достоинством.

Мистер Эрроу задумчиво поглядел ему в лицо, которое еще недавно было копией его собственного, и спросил:

– Биопласт снял ради девочки?

– Да, сэр.

– А почему ушел гулять без маски?

– Она засохла, пока мы то да се. К тому же мистер Смоллет запретил ее носить.

Отвернувшись от света, бывший навигатор перевел дух. Я готов был голову прозакладывать: он радовался, что Том нашелся живой и здоровый. Однако именно он говорил Хэндсу, что не готов воевать с детьми – не иначе как со мной и лисовином. И не кто-нибудь, а Сильвер угощал нас с Лайной коктейлем для влюбленных, из-за которого капитан Смоллет едва не запретил мне отправляться в рейс. И он вполне мог нагнать на Тома страху, чтобы избавиться от него навсегда.

– В машину, – приказал мистер Эрроу. – А еще раз понесет куда не надо – пеняй на себя.

Сильвер тут же направился к глайдеру, как будто был самый дисциплинированный. Мистер Эрроу постучал согнутым пальцем по лбу – дескать, ты идиот – и двинулся следом.

Том горячо зашептал:

– Джим, друг, не выдавай.

– В смысле?

– Не говори никому, как было.

– Я расскажу капитану.

– Нет! Он не пустит меня на корабль.

– С какой стати?

– Это не прошло. Я так и боюсь – всего сразу: темноты, капитана, Чистильщиков. Джим, я… сам боюсь лететь, – признался Том, запинаясь. – Но пойми: я не могу остаться.

– Эй! – окликнул нас первый помощник. – Что застряли?

– Идем. – Я ухватил лисовина за локоть и потащил к глайдеру.

Он то ли застонал, то ли всхлипнул. Совершенно парень не в себе. А мне что делать? Не могу же я скрыть от капитана свои подозрения… хоть они и кажутся дурацкими сейчас, когда в салоне нас встречает обрадованный Хэндс с термосом горячего коффи. Пилот разливал коффи по стаканам; аромат плыл восхитительный.

– Угощайтесь, бродяги, – Хэндс протянул нам с Томом дымящиеся стаканы. – Мистер Эрроу, вы как? Склоняетесь?

– Давай, – согласился первый помощник.

Сильвер тоже получил изрядную порцию, а себе пилот плеснул чуть-чуть, проглотил и ушел в кабину; мы вчетвером остались в салоне. У лисовина дрожала рука, коффи грозил расплескаться.

– Пей, – сказал я, чтобы он не облил себя и меня заодно, и попробовал напиток.

Потрясающе. Такого густого, с приятной горчинкой и без кислого привкуса коффи я в жизни не пробовал. Пусть он и сварен на Энглеланде, но куплен явно не здесь.

Внешний прожектор погас, на камнях остались желто-красные отсветы опознавательных огней. Затем отсветы ухнулись вниз – глайдер поднялся и взял курс на побережье. Сильвер забрал у нас пустые стаканы, но не ушел сразу, а задержался возле Тома. Стоял, придерживаясь за спинку сиденья, и смотрел на лисовина. Взгляд был внимательный и дружелюбный, как у доктора Ливси, когда мне в детстве случалось приболеть. Том упрямо глядел на свои сцепленные на коленях руки; они больше не дрожали.

Бывший навигатор потрепал лисовина по волосам и вернулся на свое место, возле сидевшего с закрытыми глазами первого помощника. Том потряс головой, словно желая стряхнуть память о чужом прикосновении, и заговорил вполголоса:

– Слушай, Трижды Осененный. Я не понимаю, что со мной. Но я могу с этим справиться. Наверное, – добавил он не столь уверенно. – А какое у тебя впечатление от чернобровки с навигатором?

Я пожал плечами:

– По ощущению, народ не вредный. Но по-моему, именно они хотят нас с тобой устранить.

Сказав это, я задумался над собственными словами. Допустим, Том – юнга-смертник при капитане, с которым намерены разделаться. Мистер Смоллет прилюдно объявил, что не воспользуется его услугами, однако они желали подстраховаться. А я? Кому и чем могу я помешать? Ума не приложу. Кстати, насколько я понял, Хэндс и от Сильвера избавился бы с удовольствием.

Поднявшись, я прошел в кабину, уселся на место второго пилота. В кабине был полумрак, лишь горела желтая подсветка на пульте. Снаружи сверкали россыпи звезд над черным массивом леса. Хэндс недовольно покосился на меня, но не прогнал. С минуту я молчал, глядя на его сильные уверенные руки. Похожие руки были у моего отца; только более загорелые, задубевшие от холода и ветров. И – я тщательно прислушался к себе – рядом с Хэндсом было так же тепло и спокойно, как с отцом.