В этом еще раз я убедился вскоре, уже в Москве.

На вечере в Политехническом музее, рассказывая о Швеции, среди слушателей я вдруг увидел группу шведов. И между прочим, почти не надеясь получить ответа — ведь с тех пор прошло сорок четыре года, — спросил, не помнит ли кто-нибудь из них об «Эскильстуне», не знает ли хоть одного моряка из ее смелого экипажа.

В перерыве ко мне подошел высокий, стройный немолодой человек в пиджаке, застегнутом, несмотря на страшную духоту в зале, на все пуговицы.

— Хотя я тогда был еще очень молодым, совсем подростком, но кое-что помню об «Эскильстуне», — сказал он.

На его красном от загара лице особенно ярко голубели глаза.

Это был участник гостившей в то время у нас делегации общества «Швеция — СССР» Ялмар Вернер, кассир стокгольмского отделения профсоюза разнорабочих.

— «Эскильстуна» — небольшой пароход. Вряд ли он смог бы взять на борт и триста пассажиров. Нелегко было набрать команду, найти капитана для того рейса в Россию, и еще труднее оказалось зафрахтовать судно, потому что ни одно страховое общество не соглашалось застраховать такое опасное плавание. Но нашелся капитан, он-то и подобрал экипаж. Это был Эфраим Эрикссон, идейный человек. Ему тогда не стукнуло еще и тридцати пяти лет. Умер он не так давно. Я его лично знал. Третьим штурманом на «Эскильстуну» Эрикссон взял в это плавание Свена Линдерута.

— Свен Линдерут? Тот самый?..

— Да, тот самый…

Речь шла об известном деятеле рабочего движения Швеции, профсоюзном организаторе, депутате риксдага многих созывов, одном из создателей компартии, неоднократно выбиравшемся ее председателем…

— Этот рейс имел тогда большое политическое значение, — вспоминал Ялмар Вернер. — Иначе бы старик Эрикссон не взял такого третьего штурмана. Ведь Линдерут по профессии не моряк. Вероятно, важно было установить личный контакт с советскими товарищами. В наших газетах промелькнуло сообщение о том, — продолжал рассказ Вернер, — что в Петрограде и во фронтовых госпиталях раненым красноармейцам делают операции без наркоза. Нет ни эфира, ни кокаина, ни хлороформа — никаких анестезирующих средств. Помню, какое страшное впечатление произвела на нас всех эта статья. Пожалуй, тогда во всей стране не нашлось бы такого рабочего, который не уделил бы хоть самой малой толики на медикаменты для русских.

Подросток Ялмар Вернер жил тогда вблизи Нючёпинга, зарабатывал крохи, но был счастлив, что и на его взнос можно обезболить две или три операции.

Конечно, это простой случай, что корабль, прорвавший блокаду и первым пришедший с самым мирным грузом в запустелый петроградский торговый порт носил название «Эскильстуна» — города, который часто именуют здесь «город труда», — но случай знаменательный.

Вместе с Ялмаром Вернером в делегации был и директор Народного парка города Эскильстуны Эрик Андерсон. Грузный, мешковатый и бесконечно добродушный человек. Он также внял моей просьбе. И вскоре «Эскильстунский курьер» рядом с фотографией, на которой Андерсон был снят с балалайкой в руках перед столом с бутылками «Советского шампанского», опубликовал и его интервью о поездке в Советский Союз. В этом интервью он, между прочим, просил тех, кто что-нибудь знает о судьбе судна «Эскильстуна», в свое время курсировавшего с шумными пассажирами между «городом кузнецов» и столицей, сообщить об этом.

Мою просьбу Эрик Андерсон повторил и по радио.

На нее откликнулись. На страницах столичных и эскильстунских газет появились воспоминания о необыкновенном плавании зафрахтованной рабочими организациями «Эскильстуны».

В этом рейсе впервые в жизни капитан Эфраим Эрикссон пожалел, что в мае ночи не такие, как поздней осенью — темные, безрассветные, — а белые, когда вечерняя заря почти смыкается с утренней.

Из предосторожности все же после Аландских островов «Эскильстуна» шла, потушив огни.

Мимо проплывали последние льдины, принимая самые причудливые формы. Может быть, они шли навстречу с Невы? С Ладоги? На некоторых из них лежали, отдыхая, тюлени. Но матросы и не думали охотиться. Гулкие звуки выстрелов в прозрачном воздухе ранней весны разнеслись бы слишком далеко, их могли услышать и те, мимо которых следовало пройти незамеченными.

Тем, что нельзя охотиться, больше других огорчался самый младший юнга, которого из-за того, что он бегал по палубе, размахивая руками, как крыльями, все прозвали «Птица».

Финский залив в ту пору кишел крейсерами, эсминцами, подводными лодками и торпедными катерами Британии и других стран Антанты, зорко блокировавших все подходы к Стране Советов. Одновременно с «Эскильстуной» по суше на Петроград от Нарвы и Ямбурга двигались развернутым фронтом белые армии царского генерала Юденича. Но, в отличие от «Эскильстуны», до Питера не дошли.

Уже на подходе к нему, вблизи от Толбухина маяка, у самого борта «Эскильстуны» на воду вдруг сел военный гидросамолет. Эрикссон не мог понять, какой он национальности, — ни красной звезды, ни финской голубой свастики, никаких опознавательных знаков ни на крыльях, ни на фюзеляже не было.

Сначала люди подумали, что так их встречают советские люди. Но короткие очереди пулемета рассеяли сомнения.

Летчики приказали Эрикссону застопорить машину. Говорили они по-шведски, но с таким «нюландским» произношением, что стало ясно — это финские шведы, маннергеймовцы. Они сообщили, что у самолета будто бы кончился бензин, и потребовали, чтобы «Эскильстуна» отбуксировала гидроплан к финскому берегу.

Даже если летчики и не врали, Эрикссону ясно было, что белогвардейцы не выпустят «Эскильстуну» и груз, собранный на трудовые деньги и такой необходимый для госпиталей Красной Армии, он не доставит по назначению.

— Полный вперед! — приказал он, и под пущенные вдогонку пулеметные очереди «Эскильстуна» рванулась к Кронштадту.

Благополучно миновав все заграждения, в ночь на 11 мая пароход подошел к Кронштадту и в виду берега бросил якорь, чтобы, дождавшись рассвета, «запросить лоцмана».

Утром, встревоженные появлением неизвестного судна и разглядев на корме и мачтах шведские флаги, кронштадтцы выслали лоцманский катер. Но он вел себя как-то странно, приближался к «Эскильстуне» непонятными зигзагами.

Эрикссон, человек нетерпеливый, выходил из себя.

— Вот деревенщина! Удивляюсь, как таких неумелых людей держат лоцманами. Взрослые, вероятно, все на фронте!

И когда наконец лоцманский катер подошел к «Эскильстуне» и лоцман поднялся на борт шведского судна, Эрикссон, человек не только нетерпеливый, но и прямой, стал отчитывать его на «обычном морском диалекте». Он спросил лоцмана о причине такой необычной кадрили, однако заметно приуныл и замолк, услышав ответ:

— Мы вынуждены были так идти. Вы бросили якорь посреди минного поля — нашего заграждения от англичан.

Буксир «Северный» привел «Эскильстуну» в обезлюдевший петроградский порт с пустыми складами, неподвижными скелетами подъемных кранов.

Драгоценные грузы подняли из трюмов питерские рабочие, братавшиеся со шведскими моряками.

Орудийный гул наступавших белогвардейцев был слышен на набережных Петрограда.

Матросы «Эскильстуны» ходили по голодному, ощетинившемуся в обороне Петрограду и были счастливы.

Они вдыхали живительный воздух весны революции. Они проходили по широким гранитным набережным Невы.

Как всегда, в лучах майского солнца сверкала Адмиралтейская игла, но Дворцовая площадь зеленела: из-под булыжников пробивалась молоденькая трава.

Деревянные торцы мостовой Невского проспекта кое-где были разобраны на тут же возведенные баррикады и на топливо. Город готовился защищать каждый свой дом, каждый перекресток. В воротах Александровского сада стояло нацеленное вдоль узкого ущелья Гороховой улицы, защищенное броневыми листами орудие.

Когда «Эскильстуна» отправилась в обратный рейс, в каюте Линдерута были припрятаны тючки литературы, а в папках — материалы и документы, которые он обещал передать Вацлаву Воровскому, возглавлявшему тогда полупризнанную советскую миссию в Швеции. Боровский издавал в Стокгольме для Запада информационный бюллетень. Это было не окно, а узенькая-преузенькая форточка, почти единственная, через которую проникала на Запад правда о том, что происходит в сжимаемой огненным кольцом фронтов и блокады Советской России.