Пересекли мы с ним однажды пролив на двадцати пяти кораблях[847], бывших у него на службе, чтобы ему переправляться бесплатно. Но буря рассеяла всех и вынесла их на утесы и берега, непригодные для судов, кроме его собственного корабля, который по милости Божьей она привела в гавань. Поутру он послал возместить каждому корабельщику ущерб согласно его оценке, хотя не был обязан это делать, и общий счет был весьма велик. Иной король, может быть, не выплачивал и справедливого долга.

Был у нашего двора обычай, что для придворных служителей бесплатно составлялись и доставлялись послания с печатью, содержащие их имена и должности. Королевский управляющий донес на печатника, что тот отказался вручить ему бесплатно послание, содержащее его имя и должность. Турстан, сын Симона, был управляющий[848], Адам из Ярмута — печатник. Услышав об этом, двор засомневался; призывают короля; он сперва выслушал Турстана, а потом Адама, который сказал: «Я принимал гостей и послал просить господина Турстана, чтоб дал мне два пирога из ваших королевских. Он ответил: „Нет”. Когда же он потом захотел свое письмо, я, памятуя его „нет”, тем же манером сказал: „Нет”». Король вынес решение против того, кто первым сказал «нет». Он усадил Адама на скамью, а перед ним положили печать и послание Турстана; и он заставил Турстана сбросить свой плащ и, став на колени, вручить Адаму два королевских пирога, красиво завернутые в белую салфетку, а когда подарок был принят, велел Адаму передать послание и так примирил их, прибавив, что его служители должны не только помогать друг другу из своего собственного добра или из казны, но также и всякому домочадцу и даже посторонним, если тех нужда теснит. Это, мне кажется, было весьма учтиво.

Но нынче дела ведутся умнее, по мнению тех, кто их нынче делает. Гильом де Танкарвиль[849], наследственный великий камергер короля, муж знатного рода, несравненный в воинском искусстве, блистательный силой, пагубный завистникам, был обвиняем многими и стал подозрителен королю. Однако король часто слышал, что Гильом — победитель во многих схватках, что он отец рыцарям и хлеб нуждающимся, человек, способный по своему желанию преклонить сердца всех, кроме завистников, что он приятен и любезен королю франков и прочим, коих сам король опасался. Упорно преследуя доброго мужа, король низверг его крепости, как бы притупляя его рога, отказал ему и в законно причитающихся правах, и вольностях и дал его завистникам чрезмерную власть в его имениях, — а тот не обнаруживал своих чувств, достойно снося неизбежное. Случилось, что через многих глашатаев было объявлено, что праздник Рождества Господня король проведет в Кане[850]. Сошлось туда великое множество и чужеземцев, и туземцев, из коих главнейшие были король и удивительный сын его, славный король Генрих, и третий Генрих, герцог Саксонии и Баварии, в ту пору изгнанник, зять нашего короля; Ричард, граф Пуату, нынешний король; Джеффри, его брат, герцог Бретани, и многочисленные епископы, с полным собраньем графов и баронов. Когда же в самый праздник Рождества Господня при короле стоял человек, чтобы подать ему воды для омовения рук, как вдруг пробился сквозь давку помянутый Гильом, великий камергер, сопровождаемый, по своему обычаю, множеством рыцарей: сбросив плащ, по обыкновению служителей, он ухватил серебряные тазы и дернул к себе. Тот человек, едва их удерживая, озирался на короля, а тот велел отпустить тазы и терпеливо принял воду после такого насильства. А Гильом, подав воду королю, сыновьям его и герцогу Саксонии, отдал таз своему слуге и пошел садиться. Многие дивились этому, а королевский постельничий настойчиво требовал тазы, но король его отстранил и снес все, будто никакого проступка не было. Следующей ночью при короле были иные из ненавистников Гильома, и много было таких, кто ставил этот грабеж — в праздничный день, за королевским столом — превыше всех прегрешений и говорил, что сам король — миротворец и не отместник злодейств, и все прочее, что могло привести короля в ярость. Затем они пустились по жилищам князей, делая то же, что у короля, и не имели ни желания, ни силы это прекратить, ибо зависть не унимается и Иуда не спит[851]. Поутру сели вожди[852], и сенешаль Нормандии[853] изложил пред всеми жалобу короля на Гильома, отягощая ее и усугубляя, как только мог. Тогда поднялся Гильом и, отрицая обвинение в грабеже, сказал: «Мы все знаем и никто не усомнится, что господину нашему и сему собранию любезно правосудие и нелюбезно всякое прегрешение; ведь отместники злодеяний и грабежа ненавидят то, что преследуют. Да, я применил силу, но не насилие. Ибо что делается без силы? Однако праведной силой и по праву я, великий камергер господина короля, отнял тазы, которые этот мой заместитель старался вырвать у меня неправедным насилием. А что я из-за этого разбойник, как утверждает сенешаль господина короля, это я отрицаю, ибо я по справедливости взял то, что вручено мне правом. Отец мой, когда воздвиг аббатство блаженному Георгию в Танкарвиле, поместил там тазы, кои по праву и без спора принял из рук короля Генриха Первого, и они там доселе об этом свидетельствуют, а подобным образом и другие тому порукою в монастыре блаженной Варвары[854]. Но если нет веры таким доводам, то если кто решится выступить противником моему праву, я готов защищать его любой силой и доблестью, как решит сие собрание, никого не назначая вместо себя, но действуя самостоятельно. А что многие незаслуженно донесли на меня господину моему как на преступника и весьма усилили его гнев против меня, я того не страшусь. Я ведаю, что никакой гнев не извратит его суда. Возможно, тут много таких, кто тайно строит козни против меня; хорошо бы они попробовали заняться этим въяве и представили на справедливый суд сему собранию, досточтимому и избранному, то, о чем они шепчутся тайно. Ведает господин наш король и его люди, как, когда он усмирил Пуату по смерти оного знаменитого Патрика[855], я держал этот край и склонил его к королевским предписаниям, как говорится:

Кроме того, я и мои люди всегда воевали за господина моего на свой кошт и отказывались от всего, что нам благожелательно предлагалось, и где бы ни было нужды нападать или защищать, были мы во всякой сшибке впереди вождей или по крайности в ряду с ними. Пусть, однако, не думает рыцарство, во многих и великих делах испытанное, что я возвысил голос спесиво или надменно. Вы слушаете человека, обвиненного и говорящего в гневе перед своими завистниками и клеветниками, который хвалится своими заслугами не от спеси, не для славы, не праздно, но чтобы вызвать льстецов, предо мной сидящих и слушающих: если у них есть какие-то заслуги или достойные причины хвалиться, пусть поведают о них открыто и приведут в свою защиту добрые дела, коих нельзя отрицать, или по крайней мере прекратят тайно преследовать тех, кому боятся подражать или внимать в открытую». Речь эта вызвала большой ропот, и все взоры обратились на него. Король же сказал: «Я желаю, чтобы был учинен праведный суд в согласии со всем сказанным и чтобы не было постановлено ничего беззаконного, будь то от приязни или от ненависти. И я прошу вас в сем случае вспомнить, что когда в Париже в моем жилище сидел господин мой король Людовик и я с ним, а подле стоял мой виночерпий, внезапно вошел в дом Гильом, граф Арундел[857], только вернувшийся из Иерусалима, коего никто из нас не видал три прошедших года, и, коротко нас приветствовав, быстро отбросил свой шерстяной плащ, что зовется склавиной, и живо схватил сосуд с вином. Виночерпий ему противился, но он, человек высокий и крепкий, толкнул его и повалил и, преклонив колена перед господином королем франков, молвил: „Господин мой король, то, что я тут делаю, не преступление и не оскорбление вашей чести. Ведает господин мой король, что по праву моих предков я — начальник и первый из виночерпиев; а этот, которого я повалил, самонадеянно присвоил себе мое право, удерживая то, что должен был предложить мне без всякой моей просьбы”. Так поступил и сказал тот Гильом, и весь собор счел это учтивостью, а не надменностью. Вам же я это напоминаю затем, чтобы вы из другого случая уразумели, что для этого Гильома решение нашего собора не должно быть ни слишком мягким из-за чьей-нибудь любви, ни из-за чьей-то ненависти — слишком суровым; пусть взвесится все услышанное на праведных весах, дабы, хотя сие собрание и кажется ниже того, оно не судило несправедливее». И так как никто не выступил против его права, по общему решению Гильом сохранил его за собой. Эту любезность нашего короля я причисляю к прочим, дабы стало ясно, что для всех людей, даже неприятных ему, он хранил милосердие и в гневе.