Однажды выходит Герберт из города в полуденный час, как бы на прогулку, а голод тяжко его томит, и он, совсем вне себя, шаг за шагом забредает глубоко в лес. В самые дебри забравшись, он находит женщину неслыханной красоты, сидящую на большом шелковом ковре, а пред нею — большая груда денег. Он тихонько отступает с мыслью бежать, боясь, что это фантасма или морок. Но та, окликая его по имени, велит ему ободриться и с видом жалости обещает ему деньги, кои тут лежат, а сверх того — столько богатства, сколько ему пожелается, если только он отвергнет дочь прево, презревшую его так надменно, и соединится с нею, не как владетельной госпожой, но как равной ему подругою. К этому она прибавляет: «Имя мне Меридиана[688], я происхожу от знатнейшего рода и о том всегда наипаче заботилась, чтобы найти равного мне во всем, достойного сорвать первый цвет моего девства, и до тебя не нашла никого, кто бы мне соответствовал; и так как ты всем мне мил, не откладывай вкусить то благополучие, что излил на тебя с небес Всевышний: я Его творение, как и ты. Если только ты не вызовешь во мне справедливого гнева, то будешь благословлен всяческим довольством имения и сана; только, когда моим попечением расцветешь сполна, отгони твою деву с тем же высокомерием, каким она ввергла тебя в убожество; ибо я знаю, что она раскается и вернется к отвергнутому, если сможет. Если б она ненавидела твою любовь по внушению целомудрия, заслужила бы славу победою над тобой; но единственной причиной надменно отвергнуть тебя, по общему суждению — самого приятного средь ее поклонников, была возможность без всяких подозрений оказать благосклонность всем прочим, мнимою ризой Минервы прикрыть Афродиту и под предлогом отказа тебе беспутствовать со всеми прочими. Увы! Паллада изгнана, и Горгона скрыта под ее эгидой. За твоим прилюдным постыженьем укрылись гнусности этой блудницы: а если ты, как она заслуживает, объявишь ее не заслуживающей твоих объятий, я возвышу тебя над всеми возвышенными земли. Ты, может быть, боишься морока и думаешь, избегая меня, уклониться от коварств демона-суккуба[689]. Напрасно. Те, кого ты страшишься, подобным образом сами боятся людских обманов и не доверяются никому без клятв верности или другого ручательства, и ничего, кроме греха, не приносят тем, кого обманывают. Если же — что бывает редко — они приносят успех или богатство, это все проходит так бесполезно и тщетно, что оказывается ничем, или даже приводит к мукам и гибели обманутых. Я же не жду от тебя никакого ручательства, прекрасно зная честность твоего нрава. Я не ищу себе заверений в верности, но хочу тебя заверить. Я охотно предлагаю все тебе и желаю, чтобы забрал все это с собою, прежде чем мы соединимся, и часто возвращался, чтобы взять еще больше, пока, выплатив все долги, не удостоверишься, что деньги эти не призрачные, и не устрашишься по справедливости отплатить за то, что истинная любовь на тебя потратила. Я хочу быть возлюбленной, а не владычицей, и даже не равной тебе, но твоей служанкой; не найдешь во мне ничего, что для тебя не будет иметь вкус любви; самому взыскательному суду не углядеть во мне ни следа враждебности».
Это и многое подобное сказала Меридиана, хотя не было нужды: ибо Герберт, жадный до предложенных даров, прервал ее согласием почти на середине речей, вожделея благодаря изобилию бежать от рабства у нищеты и торопясь пуститься в отрадные Венерины опасности. Итак, он смиренно обещает ей все, клянется в верности и — сверх просимого — прибавляет к клятвам лобзанья, но больше никак стыдливости ее не касается.
Возвращается Герберт нагруженным, для заимодавцев сочиняет, что прибыли к нему посыльные, и медленно — чтобы не подумали, что он нашел клад, — избавляется от долгов. Затем, уже свободный и обилующий дарами Меридианы, обогащается всяким скарбом, возрастает его челядь, нагромождаются платья и деньги, он запасается снедью и питьем, так что его богатство в Реймсе уподобляется славе Соломоновой в Иерусалиме, да и его безмятежная радость в постели не меньше, хотя тот был любовником многих, а этот — лишь одной. Обладающая знанием прошлого, она каждую ночь его наставляет, что ему делать днем. Это было вроде удивительнейших ночей Нумы, во время которых, по выдумке римлян, приносились жертвы, боги призывались к беседе, между тем как он лишь одной премудрости поклонялся, над которою тайно корпел в ночных изысканиях[690]. Герберт преуспевает, обучаемый в двух местах, в спальне и в школе, и справляет славные триумфы на вершинах молвы; и не меньше его продвигают наставления наставника в классе, чем наставницы в кровати: тот ведет его к высшей славе в делах, эта — к просвещению занятиями в искусствах. Вскоре никто уж ему не ровня, он превосходит всех, он — хлеб алчущих, риза нуждающихся, от всякого угнетения готовое избавление, и нет города, что не завидовал бы Реймсу.
Слыша и видя это, злосчастная дочь Вавилона[691], своей гордыней низведшая его в глубины, ждет обычных вестей, насторожив уши, дивится промедлению и клянет его, и, наконец понимая, что ею пренебрегли, ныне впервые чует огонь[692], который с презреньем отвергала. Теперь она живет пристойней и выступает нарядней, встречает его застенчивей, обращается почтительней и, чувствуя, что совсем впала в поношение и отвержение, пьет душевную злобу из той же чаши, в которой подносила исступление своему поклоннику. В безумии она закусывает удила и не заботится о том, куда ее направляет и откуда отводит узда, но скачет во весь опор, повинуясь понукающим ее шпорам, и силится подцепить юношу всеми способами, какими он ее прежде искушал, то есть всеми. Но впустую настораживать ловушки, расставлять сети, забрасывать крючки: отместник старой ненависти, поклонник новой любви, он отказывает ей во всем, что обычно дает любовь, и мечет в нее всякий дрот, какими обычно разит ненависть. Когда же все усилия истощены, взрастает любовь в безумие, острота боли превосходит пределы чувства, и как оцепенение членов не допускает лечения, так дух, чьи надежды истощены, не чувствует утешения. Наконец пробуждает ее, словно мертвую воскрешая, одна старушка, соседка Герберта, и из своей хибары показывает его сквозь отверстие, когда он одиноко гуляет в маленьком плодовом саду после обеда в дневную жару; вскоре они видят, как он ложится в тени узловатого дуба и спокойно засыпает. Но она не спокойна: сбросив накидку, в одной сорочке, с покрытой головой, забирается под его плащ и пробуждает его лобзаньями и объятьями. От юноши, хмельного и едой отягощенного, она легко добивается своего: зной юности и часа, яств и вина сходятся в едином жаре Венеры. Так-то всегда подчиняются Венере Феб и Пан, Церера и Вакх, из общества коих изгнана Паллада. Дева осаждает его объятьями и лобзаньями, ласкает шепотом льстивых речей, пока он не вспомнил о Меридиане, смятенный от стыда и трепещущий от немалой тревоги. Желая ускользнуть от нее почтительно, он уходит с обещаньем вернуться и в привычной роще у ног Меридианы ищет промашке своей прощения. Она долго взирает на него с пренебрежением, но наконец требует и получает от него оммаж как ручательство, затем что он согрешил, и Герберт пребывает в верном ей служении.
Меж тем вышло так, что архиепископ Реймсский скончался, и Герберт благодаря своей доброй славе был возведен на кафедру. Когда он пребывает в Риме, занимаясь делами принятого сана, господин папа делает его кардиналом и архиепископом Равенны, а в скором времени, когда папа умер, Герберт по народному избранию всходит на его престол. За все время своего священства, когда совершалось таинство Тела и Крови Господних, он ни разу не вкушал их, от страха или от благоговения, но с великой осторожностью притворялся, что делает то, чего не делал. Явилась ему Меридиана в последний год его папства, дав ему знать, что его жизнь в безопасности, покамест не отслужит мессу в Иерусалиме, и он думал избежать этого, по своей воле оставаясь в Риме. Случилось ему совершать службу там, где, говорят, хранилась та дщица, которую Пилат прибил к вершине креста Христова, начертав на ней титло Его страстей, потому эта церковь до сего дня именуется Иерусалимом[693]; и вот напротив Герберта появляется Меридиана, рукоплеща, словно в радости, что скоро он к ней прибудет. Узрев и узнав ее, а потом справившись о названии этого места, он сзывает всех кардиналов, клир и народ и прилюдно исповедается, ни одного пятна на своей жизни не скрывая. Засим он предписывает, чтобы впредь освящение Святых Даров совершалось перед клиром и народом, на глазах у всех. Поэтому многие служат, став по ту сторону алтаря от народа, но господин папа причащается, сидя лицом к лицу со всеми[694].
