Снова начинает Галон: «Гигант, хотя и кипящий великой яростью, велит мне взять оружие, гнушаясь нападать на безоружного. Мы сходимся в схватке, для меня неравной и опасной: ибо, легко и без усилия бросив меня превеликим своим копьем в развилину ближайшего дерева, он держит крепко, браня и попрекая меня, неспособного шелохнуться, так что и ему можно похвалиться своей силой, и девице его — добиться отмщения и порадоваться моему злосчастью. Разве еще не достаточно, о королева?» Король молит, все молят этого истукана, глухого и совершенно безмолвного, только велящего продолжать. Галон: «Бог, на Которого я надеялся, послал мне в помощь другую девицу, мне незнакомую, которая, пав к ногам помянутой прежестокой девы, молила простить мои прегрешения; лобызала ей ноги, омывая их слезами тщетно: ведь высокомерно-горделивая дева, принадлежащая гиганту, своей ногою нежнейшие губы моей заступницы разбила о зубы. Разве не довольно, царица? Случалось ли с кем что-нибудь диковиннее и прискорбнее? Но знаю, ты не сжалишься. Все поведаю. Любовь моя, девица, знатнейшего мужа достойная, целовавшая гигантову ногу устами, увы! окровавленными, ссылалась на мою слабость от долгого недуга и говорила, что великое ему бесчестье — понуждать к единоборству мужа, лишенного силы и крови. Гигант устыдился, но не остановился; он ждал просьб от той, что сидела, недвижная и немилостивая, и оглядывался на ту, что не оглядывалась. Тут моя дева, чье сердце сострадало мне в сладкой любви, с горьким плачем, ибо добиться мира ей не удалось, стала просить перемирия на год, готовая поручиться, что по истечении года в тот же день, коли смерть не помешает, она выведет меня против Ривия на единоборство. Слезами, кои сломили бы всякий гнев и сердце всякого тирана, хотя не взволновали девицу, она преклонила гиганта и заставила уступить своему желанию. И вот настает этот день, и виновница моего спасения, провождаемая пятьюстами рыцарями, уже в дверях, а гигант с пятью тысячами — за нею. Эта-то мысль и оцепенила меня за столом, ибо она столь ужасна[469]. Теперь же, лучший из королей, прости мне отказ от продолжения, слишком постыдного». Тут королева: «Подлинно, эта гигантова дева, которую ты порочишь, потому что ее не хочешь, имеет дух твердый и отважный, похвальный даже в том, что ты хулишь; но таков уж твой нрав, а точнее, порок. Теперь плачь, пусть брызнут слезы, которые меня — я же не гигант — не взволнуют; или пусть придет она, твоя похвала, твоя любовь, которая гиганта одолела, от слез коей мертвые воскресают, гнев демонов унимается. Как хорошо ты хвалишь ту, которую хвалишь! как далеко плач ее, по твоим увереньям, превосходит песни Орфея, на шатком условии получившего Эвридику! И что Амфион рядом с этими слезами Они возвели бы фиванские стены без всякого пения. Всему миру на пользу трудился в поте Геркулес, чудовищ смиритель, а захоти она — плакала бы еще полезнее. Теперь пусть она плачет, пусть приказывает наш преславный король, а этот пусть молит. Внемли, собрание; при всем уважении к королю и вам, я несомненно выйду победительницей. Мы выслушаем всё». Галон: «Вы услышите о бесчестье, еще ненавистней и тяжелей уже поведанного: покамест господин король и его сотрапезники просили, а ты отказывала, я укрепился в мысли, что в урочный день, ни ради моей поруки, которую ты порочишь, ни из-за ущерба или выгоды, бесславья или чести в любом другом отношении не появлюсь в назначенном месте ради битвы с гигантом, ни вооруженный, ни безоружный. Мы клятвенно условились, что господин наш король и он сам будут там, каждый с полным войском, но теперь в этом нет нужды, ибо я не пойду биться с гигантом. Пусть призовут Геркулеса, пусть своей дубиной потчует он обреченных его доблести чудовищ: это урок, прибереженный для его труда и пота, это слава, как будто не человеку, но Богу доставшаяся. Вот, вы услышали все, ни йота моего бесславия от вас не укрылась; явил я вам и стыд прежнего падения, и будущие страхи. Чем еще хотела, чем могла бы повредить мне королева? Для меня уж ничего не осталось, только водвориться в безбрежной пустыне и местах, неведомых людям, бежать многолюдства, чтобы память моя поскорей истребилась от лица земли; подобно Эмпедоклу, прянуть в пламень Этны[470], упасть на Пирамов меч или предать себя Нептуновым чудищам, лишь бы в затянувшейся жизни не быть долговечным знаком бесславья, памятником позора и мишенью для укоризненных перстов. Пусть этому свету, с коим я вскоре расстанусь, радуются те, кому дана свобода жизни, кто осмеливается говорить о том, что отрадно, и молчать о том, что смертоносно. Свободную голову принес я сюда, теперь же наложено на уста мои молчание, чтоб я не говорил ничего, кроме того, чего не хочу, и не умолчал ни о чем, кроме того, о чем не должен. О смертельное и смерти худшее рабство! Свободен дух окованных преступников, переносится беспрепятственно, куда хочет; но у меня — чего и худшим подлецам на долю не выпадает — дух скован, и предан спесивому лбу на жертву рыцарь[471] — да, некогда рыцарь, теперь же чудовище среди рыцарей и жертва женщины, обреченная искупать невесть какое преступление». Он умолкает и выскакивает из-за стола: и не один, ибо многие из князей и отборный полк королевского дома в печали за ним следуют. Но королева, давно уязвленная злою заботой[472], прибавляет печаль к печали, крича им в спину: «Из Галоновых уст мы слышали недвусмысленное свидетельство его малодушия, что он-де биться с гигантом не станет. Вот вам покупные хвалы нанятой черни, до звезд возносившие Галона; вот вам утверждения его собственных уст и горделивые похвальбы! Он называет его гигантом; вот бы позвать его и поглядеть, такой ли уж он гигант! Мы знаем наверное, что все гиганты истреблены Геркулесом. Это повесть человека испуганного и побежденного, крепко отделанного и растерянного. Да, тот воистину гигант, кто одним ударом сделал карлика из того, кто возвысился паче всякого гиганта! Богам бы уже побеспокоиться о своем небе и позаботиться, чтобы воскресшие Титаны не запустили в них когти. Пусть потеют под властью Мулькибера Стероп и Пирагмон[473], чтобы против груды гор не оказался безоружным Юпитер; пусть он схватит перуны, Марс — свой шлем, стрелы — Феб, Паллада — эгиду, Диана — колчан; и если столь велики гиганты, как он их расписывает, пусть пред враждебными полками чинит свои козни Стильбон[474], дабы оказали покорность его отцу. Галон объявил войну, и богам непосильную. Радуйся, опечаленный Садий, и ликуй, что твоя невинность избавлена от бесчестья».

Провожаемый подобными насмешками королевы, Галон выходит вон, победив свару молчанием и долготерпением одолев бесстыдство. Когда он уже был далеко от города и все остальные повернули назад, Садий молит его с неподдельными слезами, говоря: «Я знаю, что весь мир пылает почтительной ревностью к твоей воинской удали и что ты водворился в любви короля и князей; но никто не будет отрицать, что ты всем обязан мне, чья душа живет служанкою в твоем сердце. И как никаким удилам, сколь бы могучими ни были, не удержать меня от исполнения любого твоего желания, так никакие шпоры не заставят тебя избегать моего присутствия или чуждаться моего общества. Я могу поверить, что во всем рассказе, который вынудила у тебя королева, ты был правдив, кроме признания в страхе, ибо он вовек не входил в твое сердце. Не хочу, чтобы ты вступал в единоборство с гигантом, ибо ты сказал, что против этого; согласись же подвергнуть опасности меня, в твоем оружье и обличье, чтобы я под твоим именем бился, а никто бы о том не ведал, ради твоей безопасности, чтобы ты о поражении не горевал, а если я одолею, не лишился триумфа, и чтобы зависть ни в каком случае не могла порадоваться расстройству нашей дружбы». Так говорит Садий, с преданными слезами и смиренным стенаньем, Галону же частые всхлипывания не дают ответить. Обретя дар речи, то сказал: «Пусть радуется любезная верность; издавна в изгнании, пусть она возвращается счастливо и не страшится объявить себя в безопасности под защитою Садия. Дорогой мой, твоя любовь нашла путь к моему возвращению, если немного изменить вид твоей находки, а именно, чтобы мы тайно поменялись оружием: я в твоем сойдусь с гигантом, обманув общую уверенность; если я погибну, истина о погибшем откроется, если же выживу, ты скрытно сложишь с себя мои доспехи, и вся слава триумфа с подобающей почестью тебе достанется. Прибавлю только просьбу: перед битвою сообщи господину моему королю и госпоже королеве о нашем с тобою условии, а именно, что ты вместо меня испытаешь опасности боя. И пусть твое дружество подарит мне еще вот что: при начале сшибки, когда стечется толпа, ты призовешь мою освободительницу, и, ей одной открыв правду о нашем лукавстве, во все время битвы будешь с нею беседовать и ее утешать. Если же случится войти с нею какой из дам, наших или чужих, ты узнаешь ее: близка к самым высоким, выше средних, с высокою шеей, плечами покатыми, счастливою статностью всех прочих прекраснее, и то, что открыто, воспаляет желание к сокрытой красе[475]».