А лейтенант Хватов оказался обычным приписником. О внешности тут и говорить нечего. Гимнастерка на животе пузырилась, ремень с наганом отвисал сбоку, и лейтенант постоянно его поддергивал. Лицо добродушное, совсем не командирское: нос картошкой, губы толстые, мягкие. Он и приказы свои отдавал солдатам по-чудному:

— Слушай-ка, братец, надо бы линию проверить… Сходишь?..

И если солдат молчал, то Хватов, вздыхая, уговаривал:

— Давай уж, милый, давай…

И нам казалось, случись у этого солдата другое настроение, он бы мог и не пойти. И тогда, наверное, лейтенант Хватов сам бы отправился исправлять повреждение на линии…

Но это все ничего. Офицеры-запасники почти все были такие, не очень умели командовать. На гражданской работе многие из них занимали большие должности, но ведь в армии все-все по-другому, да к тому же тут и война… Впрочем, так было только в первые месяцы. Жизнь научила, и очень скоро приписники становились настоящими кадровыми офицерами, им разве не хватало некоторой внешней отточенности, этакого особого изящества, которое приобреталось, конечно, лишь в военном училище.

Так вот о Хватове. Он был приписник. Но удивил нас другим. В первый же день, как появился в землянке, где было его место, он развязал свой вещевой мешок и достал оттуда небольшую фотографию женщины в деревянной резной рамочке. Долго осматривал земляную осыпавшуюся стену, раздумывая, куда бы фотографию повесить, наконец вбил вместо гвоздя палочку и повесил.

Мы с интересом посмотрели на него. Потом кто-то спросил про фотографию.

Хватов ответил:

— Это Ася, жена.

Бои шли тогда горячие, связистам доставалось. Хватов в те дни часто ходил на линию, и, надо сказать, дело он знал. Нас же всех до колик в животе веселила его манера: после, когда мы возвращались с задания в свою землянку, он подходил к тому месту, где висела фотография, и, пригнувшись, так как потолок у землянки был очень низкий, приложив руку к козырьку, докладывал:

— Все в порядке, Асенька, вернулся…

Это нам казалось очень чудным, и мы часто шутили, когда Хватова не было в землянке. Кто-то подходил к портрету и, щелкнув каблуками, сообщал, подражая голосу лейтенанта:

— Вернулся, Асенька, все в порядке, только пожрать вот нечего…

Ну а если было затишье и мы все были в сборе, то, как обычно, каждый вспоминал, что он делал до войны, где жил, какая у него была работа, как проводил время по воскресеньям, какие любил кинофильмы. Хватов тоже участвовал в этих разговорах. До войны он работал пожарником в Ленинграде и, по обыкновению, вспоминал пожары.

— Бывало, братцы, тревога, — начинал он мечтательным тоном, так не соответствовавшим страшному бедствию, о котором рассказывал. — Одна минута, чтобы собраться. Мчимся через весь город. Скорость — сирена гудит. Подъехали — лестница вверх, разведка…

— Теперь, лейтенант, тебе пожаров на всю жизнь хватит, — вставлял кто-нибудь из солдат.

Хватов отвечал миролюбиво:

— Это совсем другое, это — воина…

Оказывается, и привычка докладывать Асе появилась у Хватова в связи с необычной его работой. Часто ночами отсутствовал: то дежурил, то тушил пожар. А Ася работала на обувной фабрике, и ее смена начиналась с утра. Хватов приезжал — жены уже не было дома, телефона в квартире тоже не было, и тогда он докладывал фотографии: «Все в порядке, Ася, вернулся…»

Все это нам, как уже я сказал, было очень смешным и вместе трогательным. Постепенно мы привыкли к его докладам, и перестали обращать на них внимание, и даже с интересом слушали его рассказы о пожарах, о том, какие бывают смелые разведчики (у пожарников, оказывается, тоже бывают разведчики), и вспоминали разные случаи, где и почему загорелось что-нибудь и как тогда долго ждали пожарную машину. Последнее обстоятельство очень удручало Хватова, и он терпеливо и подробно объяснял, как и отчего могла задержаться машина.

Хватова стали называть за глаза пожарником. Бывало, начальник штаба соберет командиров рот, намечает задание, распределяет людей, кого куда послать. Дойдет очередь до Хватова, скажет деловито: «Сюда пошлите пожарника!» А если у Хватова что-то не заладилось, то в сердцах выругается: «Этот пожарник, так его…»

С каждым днем все жестче и жарче разгорались бои. И нам очень мало приходилось бывать на одном месте. Роту связи бросали чуть ли не по всему фронту. Сегодня вкопаем себя в землю, и вдруг приказ — снова марш километров на двадцать. Лица у солдат почернели, глаза ввалились. Горят деревни вокруг, горит земля… Кто-нибудь бросит ехидно Хватову:

— Ну как, товарищ лейтенант, хватает пожаров?

Он поглядит задумчиво и ничего не ответит.

А портрет Аси доставал из своего мешка часто. Поглядит, улыбнется, положит обратно. Возможно, про себя и докладывал ей о чем-то…

Декабрь подходил к концу. Кому не памятен этот подмосковный морозный декабрь, когда наши части рванулись вперед? Это было радостное время — начали бить врага. Но в нашей роте эта радость была омрачена: погиб лейтенант Хватов. Известие пришло поздно вечером, сообщили его по телефону. Мы стояли тогда в землянке и никак не могли примириться с мыслью, что его больше нет, что он больше никогда не войдет, в эту землянку, не улыбнется своей Асе и нам, не пошутит. Назойливо рокотали за стеной пулеметы, где-то неподалеку стреляла полковая пушечка, и капитан Горохов, наш ротный командир, всякий раз морщился, когда раздавался выстрел. Портрет Аси висел на стене, там, где спал прошлую ночь Хватов. Мы долго смотрели на этот портрет и будто в первый раз увидели, какие у этой женщины добрые и чуточку грустные глаза, что смотрит она на нас доверчиво, будто подбадривает нас, и показалось, что это именно она, ее слова Хватов обычно повторял, когда посылал солдат на задание: «Давай уж, милый, давай…»

Стояли долго, раздумывая, как лучше поступить теперь: сообщить ли ей, написать подробно обо всем, отослать ли портрет. И никто ничего не мог решить. А глаза женщины смотрели на нас в упор.

— Вот задача, — вздохнул один и добавил непонятно почему: — Ездил тушить пожары в Ленинграде… А теперь…

И не договорил. И все вдруг почувствовали страшную ненависть к врагу, и как-то особенно ясно представилась нам эта война огромным диким пожаром, в котором горят наши родные дома и погибают близкие и дорогие люди. Сколько же сил нам потребуется, чтобы потушить, придавить этот огонь, и кому из нас будет суждено увидеть конец?

Мы не отослали Асин портрет. Его взял к себе командир роты капитан Горохов.

— Получит извещение, чего зря расписывать… — сказал он, нахмурившись, и, помолчав, добавил: — Она такая женщина, что и без письма знает, какой он был. Нечего зря травить. А после войны кто-нибудь из нас привезет ей портрет. — Капитан Горохов прямо поглядел нам в глаза. — Так, я думаю, надо сделать.

— Так, — ответили мы. — Так.

И каждый в эту минуту подумал, как привезет в Ленинград эту небольшую фотографию, и отдаст ее в руки Асе, и доложит:

— Он не вернулся, Ася. Но самый большой пожар на земле потушен…

Проснувшись часу в десятом утра, дядя Петя не сразу встает, а сидит на кровати, свесив на ковер босые ноги. Сидит, трет вяло руками шею, грудь, громко, по-стариковски, зевает.

Лицо у дяди Пети круглое, пухлявое, почти без бровей, сам толстый, низенький. А руки белые, маленькие, с изящными тонкими пальцами.

Назевавшись до судорог, он еще долго смотрит куда-то в подушку, склонив набок лысую, без единого волоска, голову. Вчера в трамвае одна женщина рассказывала, какие в Англии туманы. Фонари на улицах там будто только синие, и лица у людей оттого тоже синие, как у покойников, и дома, и все кругом синее-синее. Дядя Петя тупо моргает глазами, ухмыляется: «Чудеса!»

Наконец он встает. Лениво шаркает босыми ногами по толстому ковру; тугой пружинящий ворс его приятно покалывает задубелые корявые ступни. Дядя Петя подходит к окну, распахивает цветастую штору и, положив руки на подоконник, начинает разглядывать улицу.