И вдруг Зоя представила себя на месте Вали — в том самолете с загоревшимся двигателем. Каждую минуту жди взрыва. Удар — и ничего не останется, и жизнь кончена. А надо улыбаться, надо весело разговаривать, угощать конфетками, надо ничего не замечать и не думать о маме. Нет, очень трудно представить. Дятлова через все это перешагнула и даже думать забыла, как будто ничего не случилось. А вот она — как бы она?!

Размышления эти так отвлекли Зою, что она почти не слышала, о чем говорила Стеклова. У кого-то оказалось недоразумение с багажом, кто-то нагрубил пассажиру, кто-то жаловался на экипаж. Командир отряда уже встал и стоял у окна и поглядывал куда-то вверх, где, возможно, плыл в это время самолет.

— Молодец все же наша Дятлова! — шепнула вдруг Татьяна. — Правда?

— Правда! — ответила быстро Зоя.

Зое показалось, что подруга угадала ее тайные мысли. И чтобы не покраснеть, не выдать себя, она отвернулась в сторону.

Толпа, разом хлынувшая с кресел, едва дали свет, медленно таяла, исчезая за тяжелой портьерой с пожарно-красным табло на стене: «Выход».

— Мура́, — высказался Борис по поводу фильма. — Стоило дублировать!

— А музыка хорошая, — задумчиво сказала Зоя и встала. — Может, из-за музыки?

— Едва ли из-за музыки, — ответил Борис и тоже встал. — Не может быть, чтобы из-за музыки.

Они вышли из кинотеатра и свернули направо, к станции метрополитена. Было по-прежнему жарко, хотя солнце, нещадно поливавшее с утра асфальт, теперь горело в окнах только верхних этажей высотного здания. От фруктовой палатки, забаррикадированной ящиками с оранжевыми апельсинами, наносило солоноватым запахом моря.

Борис посмотрел на апельсины и неожиданно вспомнил свое детство и юг.

У него была бабушка. А родители то исчезали, то вновь появлялись — они месяцами пропадали в разных геологических экспедициях. И с их появлением всегда нарушался свободный ход его жизни. Мать листала дневник, дотошно выспрашивая бабушку, что Боречка ест, как спит, и кутала сына в немыслимые шарфы и кофты, когда он шел гулять. От них совершенно невозможно было отмахнуться. После дневной работы, после долгих вечерних заседаний они не забывали о нем. Он уже лежит в постели, но их замучает бессонница, если они не чмокнут раз двадцать своего Боречку. Если он не скушает вот эту конфеточку, вот эту плиточку, вот эту мармеладинку. Сладкое богатство рассыпалось перед ним на одеяле — петухи с огромными красными гребнями, чудные игрушечные человечки с лукавыми глазами глядели на него с серебристых оберток, соблазняя, призывая взять. Но стоило ему протянуть руку, как начинались строгости: мать приказывала вымыть руки. В его памяти так и сохранилось детство: темным зимним вечером на постели, заваленной конфетами и шоколадом, мать в красивом платье с блестящими пуговицами, рядом улыбающийся отец.

— Боря, — говорила мать, — ты же умный мальчик, ты должен знать, что перед едой моют руки.

— Тогда я не буду есть конфеты, — отвечал строптиво Боря.

— Ах, какой ты лентяй! Ты, значит, совсем нас не любишь. Нет, ты должен покушать, ты же не хочешь обидеть свою маму.

Ему было двенадцать, когда он поехал с родителями на юг. Они были в Сочи. На следующее лето они поехали в Крым, потом целый месяц жили в Сухуми. От этого времени у него остались цветные фотографии с пальмами, с белыми красавцами кораблями и утопающими в пышной зелени дворцами санаториев и домов отдыха. Еще у него была коллекция камушков, которые привозили родители из каждой своей экспедиции, они лежали у него в специальном ящике, перегороженном на маленькие ячейки, как пчелиные соты. Однажды, собираясь в школу, он положил несколько самых ярких камушков в свой портфель.

— У тебя родители геологи, — сказала учительница. — Это очень интересная профессия.

Ребята в классе быстро рассовали камушки по карманам, его самого с тех пор стали называть Борькой-геологом в отличие от другого Борьки, которого за отсутствие музыкального слуха прозвали Шаляпиным.

Годы летели. Борису было четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, — и в эти годы он узнал, где МХАТ, где Большой, где Третьяковка. И это узнавание походило на коллекцию разноцветных камушков, которые он откладывал теперь в ящичках своей памяти. Были девятый и десятый классы. Были аттестат об окончании школы, страхи на экзаменах в институт и первые лекции известного академика в огромной аудитории. И летели разные встречи и разные знакомства.

В прошлом году весной (ох, уж эта весна!) он познакомился с Люськой. Это маленькое вертлявое создание, стучавшее на арифмометре в какой-то строительной конторе, чуть было не закружило его. Сам Борис с удивлением вспоминает, какое обалдение нашло на него после того вечера у ее подруги. Да, тогда ему показалось, что это любовь, что это навсегда. Они ходили по улицам, сидели по два сеанса в кино, плохо соображая, что происходит на экране. Он рассказывал ей про школу, про экзамены в институт.

Люська слушала его и думала о том, какая она красивая и как легко может закрутить любого парня.

Конечно, в те дни он приходил домой за полночь. Конечно, мать не спала, дожидаясь, когда он нацелуется с Люськой, по утрам отец хмуро поглядывал на его посиневшие губы. Назревал скандал. И скандал разразился. Улучив момент, когда отца не было дома, усадив Бориса за большим столом, мать села напротив и, отбросив всякие условности, высказалась откровенно. Парню скоро двадцать, и много разных соблазнов — он должен знать все, в том числе и про девчонок, какие они бывают хитрые. И, конечно, у него должна быть ответственность за свою судьбу. Закрутят голову девки, парень с мягким характером — не заметишь, как женят. А это для него равносильно самоубийству. Она так и сказала: равносильно самоубийству. Сказала просто и прямо — раз и навсегда. Ведь курс, избранный ею для сына, был действительно серьезен: школа, институт, аспирантура. Никаких отклонений ни вправо, ни влево, ничего, боже упаси, что помешало бы движению к намеченной цели. Да, конечно, тут требовалась твердость, и она умела эту твердость проявить.

С Люськой он после этого разговора встретился только однажды. Узнав, что в десять часов вечера Борису приказано быть дома, она посмотрела на него с таким откровенным презрением, что еще долго после этого он не мог вспомнить ее взгляда без краски стыда.

Но мать даже строгое внушение сыну не успокоило, теперь она была начеку, она зорко следила, и, если замечала странности — задержался поздно, по телефону заговорил голубиным голосом, ей достаточно было напомнить:

— Ты, Боречка, будешь вести себя умненько?

— Да, мама, конечно, — отвечал он, вначале растерянно и краснея, а потом равнодушно, будто предостережение матери относилось к его манере переходить улицу.

Этим летом Борису повезло. Родители уехали в длительную командировку, и он мог свободно встречаться с кем угодно. Первый раз, когда он увидел Зойку, ее фигура, улыбка, глаза совершенно поразили его. Борис был не глуп, умел красиво говорить, без всяких вывертов и модных словечек — он тоже заметил, что Зойка относилась к нему доверчиво, хотя эта доверчивость и держала его на расстоянии.

Да, это были прекрасные встречи. Наедине с Зоей он начисто забывал о предостережениях матери. Он много говорил, говорил о том, о сем, о пятом, о десятом — о спектаклях, о музеях, о товарищах, говорил с жаром, демонстрируя свое влечение Зойке. Правда, иногда Бориса охватывали раздумья, что-то вставало между ним и Зойкой, он и сам не знал, что. С Люськой, в общем, было проще.

Однако стыдливый отклик девушки на его нежные намеки, ее доверчиво-признательный взгляд рождали в нем бурю самых благородных порывов. Он как будто становился выше ростом в такие минуты, будто начинал дышать другим воздухом, хотя едва ли думал, что должно было последовать за любовными признаниями, когда девушка окончательно поверит ему. В такие дебри он не заглядывал. Сейчас, сию минуту, он жил в мире, в котором представал смелым и мужественным, ласково светили в лицо ему глаза Зои, и ни о чем другом думать не хотелось. Благородные порывы буквально захлестывали его, заставляя и самого совершенно искренне верить в себя. Жизнь казалась полнокровной, и будущее рисовалось в радужных красках. Такова сила признания — когда тебя считают смелым, честным, прямым. Благородные порывы в такие мгновения опрокидывали вверх тормашками налаженную и такую здравую жизнь Бориса: ведь рядом были глаза Зои.