— Завтра, — кивнула головой Зойка, не снимая рук с плеч матери и глядя куда-то в пространство.

— Ладно тогда. Пойдем сходим в кино.

Новый день — и снова Зоя в пути.

Еще день — и снова путь. И встреча с Борисом. И глаза матери, которые сопровождают ее теперь в каждой поездке. «Ах, мама, мама! Что с тобой делать! Что случилось с тобой?»

И вдруг опрокидывалось странно время, исчезал окружающий мир, отходил в сторону сегодняшний день. Мать стояла рядом. И они снова шли с ней сентябрьским холодным утром в школу, вместе стояли в очередях, вместе брели осенней непогодой на дровяной склад, чтобы отвоевать лишний кубометр березовых чурок, — мать, преждевременно сгорбившаяся и поседевшая, держала ее в своих объятиях, и руки ее, шершавые и мозолистые, Зойка ощущала на своей щеке…

Ночью глухо загромыхало — где-то за городом собиралась гроза. Но дождя не было. Изредка тьму за окном прорезывали далекие синеватые вспышки.

Борис лежал в постели, прислушивался к далеким раскатам грома и читал письмо от родителей.

Родители искали свои камни где-то чуть ли не в Монголии, оттуда шли переводы и длинные письма с инструкциями, куда потратить деньги, как следить за своим здоровьем, чем заниматься. Он не нуждался в рекомендациях. В двадцать лет все эти премудрости не составляют проблемы, да еще в Москве, где на каждом углу афиша: «Куда пойти сегодня вечером», а на стенах домов огромными буквами звучат призывы пить соки и шампанское, пользоваться услугами такси и посетить вновь открывшееся кафе в Измайлове.

На сей раз перевода от родителей не было, а письмо, пришедшее вечером, не располагало к веселью.

На двух, листах строгим убористым почерком, который у матери не менялся ни при каких обстоятельствах и не зависел от неудобств бивачной жизни, она писала про его поздние прогулки («натрепала старая сорока Зародова!»), про его свидания и телефонные звонки. Она говорила о своем здоровье, которое он не бережет, о специальности, дающей право на самостоятельность, и сетовала на безответственность, за которую он может поплатиться институтом. Предостерегала и предостерегала без конца.

«Ну, вот — чертыхнулся Борис, — начинаются неприятности!» Он раздраженно бросил письмо на пол, погасил свет и под звуки далекой грозы, которая явилась прекрасным аккомпанементом к нотациям матери, быстро заснул.

Часы показывали одиннадцать. На кухне Зародова гремела посудой. «Ну, старая сорока! — вспомнил Борис про письмо. — Не утерпела, старая ведьма!»

— Марья Тимофеевна! Будем пить кофе! — крикнул он, делая гимнастику с гантелями.

— Будем, будем, Боречка! — донесся старческий голос из кухни. — Сейчас заварю…

Борис покончил с гантелями, пустил воду в ванной и, выйдя на кухню, кротко поглядел на Зародову.

— Ну чего там? Чего родители пишут? — спросила Зародова, вставая из-за стола.

— Живы-здоровы. Командировка заканчивается. Поклон вам большой от них, — почтительно ответил Борис.

Он уже давно знал, что в частые отъезды родителей Марья Тимофеевна — его негласный опекун. И поэтому отношения с ней надо по-особенному внимательно строить, надо быть дипломатом, ублажать старуху. А так как это особого труда не стоило — сбегал в магазин, подтер тряпкой в кухне и в коридоре, поинтересовался вечером, не мешает ли магнитофон, принес из аптеки пузырек валерьянки, — в общем, Марья Тимофеевна и Борис отлично ладили. И как повелось это издавна, с детства, так и продолжалось до сих пор. Он даже не знал, когда ему лучше, когда дома родители или когда они вдвоем с Марьей Тимофеевной. Рано овдовев, эта женщина незаметно прилепилась к их семье, тем более что своих детей у нее не было, родственники жили далеко, а родители Бориса были просто в восторге, заполучив такую няньку своему сыночку, и сам Борис никогда не страдал от двойной опеки — Марья Тимофеевна относилась к нему, как к родному.

В прихожей затрещал телефон. Переваливаясь по-утиному, Зародова вышла из кухни, и скоро до ушей Бориса долетели ее слова о каком-то кинофильме, где слишком откровенно что-то показывают, что, по ее мнению, показывать никак нельзя.

Поняв, что старуха села на любимого конька, Борис зевнул, потянулся и пошагал в ванную.

Белая ванна, наполненная желтоватой от хвойного экстракта теплой водой, белый кафель на стенах, зеркало над белоснежной раковиной — Борис будто перенесся в другой мир. Он быстро разделся, забрался в ванну и засвистел — давняя привычка, от которой его не могли отучить в детстве, — включил кран с горячей водой, улегся поудобнее и, насвистывая под рокот падающей струи, стал думать о письме матери. Он любил свою мать, хотя находил ее взбалмошной, готовой по любому поводу взорваться, но отдавал должное ее неиссякаемой энергии, уму, настойчивости и даже некоторой жесткости характера: ведь в управлении, где родители работали, ее ценили больше, чем отца, который и в семейных делах не играл никакой роли.

Однако письмо матери было всего лишь письмом — где-то вдали неприятно маячили разговоры, объяснения, но еще туманно, глухо; не менее двух недель оставалось до их приезда, за это время, может, что-то произойдет, что-то случится, и все само собой образуется к лучшему. Слабые натуры всегда надеются на силу обстоятельств, которые неожиданно и благоприятно повернутся в их сторону. Сейчас Борис, пожалуй, не столько думал о будущем объяснении с родителями, сколько о тихом коварстве Зародовой. Ему казалось, не будь этого письма, приехали бы родители и как-то все устроилось — тихо, спокойно. А теперь жди шума, жди скандала, теперь прощай ясные денечки, которые он проводил с Зойкой, теперь, разговаривая с ней, надо одновременно думать, что скажет матери — за каждое словечко, произнесенное в благородном порыве, надо отвечать, а это не просто, это серьезно. И во всех этих неприятностях, свалившихся так неожиданно на его молодую голову, виновата Зародова.

Как хорошо, когда он был наедине с Зойкой. Это развязывало руки, освобождая от нудной необходимости взвешивать, заглядывать куда-то вперед. Ему нравилась Зойка, он добивался ее любви — и все, что находилось за пределами этой волнующей цели, казалось не достойным внимания. Он и она — окружающего для него не существовало, пока в какое-то счастливое мгновение он не понял, что наконец добился ее любви. Два дня назад Зоя, гуляя с ним в парке, вдруг сказала о своей матери, которой очень хочется взглянуть на фотографию Бориса. Вот результат его благородных порывов: в их отношения уже вмешиваются люди. Ее мать. И с подругами наверняка поделилась — девчонки так болтливы. А ему вовсе не хотелось разглашать их тайну, и, услышав про фотографию, он в первую минуту оцепенел. К счастью, Зойка ничего не заметила и сама отвела нависшую над ним опасность, она сказала, что мать подождет его приезда. Ему ничего не оставалось делать, как согласиться, прикинув при этом, что до конца августа осталось немного, а там занятия в институте, и тогда будет просто трудно вырваться. Он тут же постарался увести разговор в сторону, в разных обтекаемых выражениях намекая, что еще неизвестно, понравится ли он ее матери, какое произведет впечатление, что родители ужасно деспотичны, но что с ними приходится считаться, иначе какая же жизнь. Зойка только рассмеялась. Ее мама… Да ради дочки она все сделает. Нет, нет, если бы даже… Она замолчала на миг, так и не договорив, и стала рассказывать про свою мать, какая она стала беспокойная в последнее время. Подумать только — она очень суеверная. Когда однажды Зоя вернулась, забыв тапочки, она была просто не в себе, считая, что возвращение — плохая примета. Зоя говорила быстро, и хохотала, и поглядывала на Бориса с сияющей улыбкой. Тут же без всякого перехода нарисовала перед ним портрет Коли Басова с его вечными разговорами о тепловозах и крепком железнодорожном коллективе, где молодоженам подносят ключи от квартир чуть ли не на блюдечке.