— Может, и трахнет, — соглашается спокойно Симоненко.

— А бабам что? — вздыхает Тарабрин и качает головой. — Баба, она и есть баба. Ей бы только одно… Видишь, и война нипочем.

— Не скажи, — тянет задумчиво Симоненко, окидывая Тарабрина хитрым взглядом. — Ты ведь холостой, кажется?

— Холостой, на счастье…

— Чего же так на баб. Или обманывали много?

— Ну, нет, — обижается Тарабрин. — Ты меня очень низко ставишь. Я не разрешу, чтоб меня обманывали. Я человек с характером.

— Это хорошо, — с чувством одобряет Симоненко, — без характеру нашему брату нельзя.

Тарабрин энергично машет рукой:

— Что ты! Пропадешь без характеру. Я тебе расскажу про один случай, ты ахнешь, как все получилось…

— Что за случай?

— Года полтора назад или чуть поменьше, — Тарабрин таинственно усмехается, — познакомился, в общем, с одной… Платьице такое розовое и поясок бархатный. Натой звали…

От воспоминаний Тарабрин постепенно возбуждается, глаза его начинают блестеть. Хотя, кажется, ему немного стыдно рассказывать про себя, но он рассказывает и даже чуть бравирует своей опытностью.

— В Красном Селе, между прочим, жила, — продолжает он и поясняет: — Это от Ленинграда километров тридцать будет. Раза два в кино сходили… Все разговоры разные — про книжки, про природу. Никаких вольностей. Только вот случай помог. Однажды иду в Народном доме. В Ленинграде это вроде парка культуры. Вдруг розовое платьице. Забежал вперед: Ната. И рядом фрайер… Модный такой и руку ее держит. То посмотрят, как колесо вертится, то к другой игре подойдут, полюбуются. Руки своей этот фрайер от Наты не отпускает… Походил я за ними с полчасика, да и домой. Неудобно, думаю, увидит. А через два дня наше свидание состоялось. Как обычно, в кино пошли. Я тогда ничего не сказал, даже видом не намекнул. Проводил честь по чести. Только в следующее воскресенье пригласил ее в тот самый Народный дом. Ну, она пришла, ждет. А я на тот раз прихватил у нас с завода табельщицу Зойку, разбитная бабенка. Вечером мы вместе с ней жмем к тому месту у каруселей. Я под руку Зойку взял и башкой чуть не щеки ее касаюсь, нежность изображаю… Ната, как увидела, губки поджала, отвернулась. А я с Зойкой мимо, будто ее и не знаю… Так-то, не играй…

— Бывает, — вздыхает Симоненко и, скользнув по лицу Тарабрина, замечает неожиданно серьезно: — Только ты зря с ней прежде не поговорил.

— А чего говорить, и так ясно.

— Может, этот человек никакого отношения к ней не имеет. Может, родственник или еще кто-нибудь. Надо бы узнать сперва.

— Нечего узнавать, — отмахивается Тарабрин. — Все равно ничего путного не узнаешь. Она бы должна сама мне сказать, если так. Тут, брат, другое…

— Ну, а с Зойкой-то чего? — интересуется после небольшой паузы Симоненко. — Как потом-то вечер провел?

— А никак, — глухо отвечает Тарабрин, — угостил мороженым… Спасибо, говорю, Зойка, если в будущем снова неувязка, не откажи, выручай…

— А она?

— Чего она?

— Ну, а она что?

— Смеется…

— Так и разошлись?

— А чего ж еще? Я пошел домой, а она, чтоб наряд даром не пропадал, на танцплощадку отправилась.

— Да, дела… — тянет неопределенно Симоненко.

Они замолкают. В темноте глухо звякает котелком Забелин, укладывая свое нехитрое имущество в мешок, бродят какие-то тени вдалеке по небу, и, кажется, будто в этой темноте, в шорохах воды за обрывом, в непонятных отсветах на горизонте, то возникающих, то пропадающих, таится вечное раздумье людей о покое, о людской доброте, о счастье.

Уже месяц выплывает незаметно из-за леса. Мягкий парок окутывает кусты над рекой. Тарабрин, затушив цигарку, встает, вытаскивает из брючного кармана на длинной медной цепочке часы, справляется, который час: половина десятого.

— Целый день сегодня без выстрела, — говорит он и неожиданно смеется.

— А что, ребята, такая штука: побежал немец обратно…

— Да нет, — вздыхает Симоненко и глядит в темноту. — В полку бы знали… А то все в землю зарываются.

Кусты над рекой совсем черны. Около них давно уже не различить силуэтов Селезнева и Тони. А может, их там и совсем нет. Ведь Тоне надо в полк, и, наверно, шагает она сейчас со своей санитарной сумкой прямиком через луг к переправе, и давно остался позади Селезнев, провожавший ее. Остался и, может, бродит где-то тут по берегу, не решаясь вынести к людям то, что заполнило сейчас его душу.

Забелин сидит на краю окопа, обхватив руками винтовку, и смотрит в сторону лощины и потом правее от нее, где возвышается чуть освещенный лунным светом бугор.

Кустарник и лес за лощиной теперь составляют одно целое и странно приблизились к окопу, и деревья за рекой тоже приблизились к откосу, где сейчас, завернувшись в шинели и плащ-палатки, спят солдаты. Кажется, и лес, и река, и эта поросшая кустарником лощина только и ждали ночи, чтобы соединиться, и теперь, когда этот миг наступил, шепчутся о чем-то своем.

Только поле за бугром сейчас выглядит одиноким, неубранная рожь под лунным светом серебрится, и, чтобы скрасить это его ночное одиночество, строчит свои песни неутомимый кузнечик.

Далеко с запада тянутся к небу фосфорические всполохи, дрожа, падают вниз и снова возникают. Забелин напряженно смотрит на эти всполохи, потом, когда они гаснут, тщательно оглядывается по сторонам, снова изучает небо, как бы желая определить, с какой стороны угрожает опасность, и опять смотрит в сторону лощины.

«Как странно, — думает он о войне, — как странно все происходит».

И он вспоминает родной город на берегу Волги, где он учился музыке и откуда этой осенью должен был ехать в Москву в консерваторию.

Два месяца, а кажется, несколько лет прошло с того дня, когда их собрали в военкомате. Забелин смотрит на свои руки и шевелит пальцами, которые уже отвыкли от скрипки и не болят, как первое время. Месяц в запасном полку, где их учили ползать и стрелять, кидать гранату. Хмуро-отчужденное лицо взводного, пристально разглядывающего его нескладную, долговязую фигуру. «Черт знает, что с тобой делать», — сказал взводный. И, будто Забелин был виноват в том, что у него неметко стреляла винтовка, что гранаты летели низко и не дальше десяти-двенадцати метров, взводный добавил угрожающе: «Ну, погоди, на передовой научишься. Там, братец, сразу все поймешь…»

Где этот лейтенант, жив ли? Внезапным ударом немец прорвал фронт, и запасной полк, разбившись на группы, спешно отступал на восток. Где-то в лесу, отсеченный вражескими мотоциклистами, стоял автомобильный эшелон полка, на его выручку с группой смельчаков был послан этот взводный. Удалось ли ему прорваться, сумел ли он провести машины? Забелин и еще сотня солдат пешком пробирались проселочными дорогами. В какой-то деревне были обнаружены две большие автомашины ЗИС, шоферы, хоть и понимали, что фронт передвинулся, ждали своих солдат, которые еще три дня назад должны были вернуться с задания и до сих пор не возвращались. Шоферы не знали, что им делать, и, не смея самовольно уехать, с надеждой смотрели на пехотного капитана, который неожиданно появился здесь с сотней бойцов.

Капитан приказал солдатам погрузиться в машины, и где-то на шоссе они посадили в кузов беженок: полную с седеющими волосами женщину и с ней девушку лет семнадцати. Девушка была одета в красивое платье из лиловой материи, темные волосы у нее были уложены в косы. Они бежали из Смоленска и, как сказала старшая, только и успели, что на себя кое-что надеть да в узелок напихать. Все остальное осталось.

Девушка, присев с матерью на узел, держалась обеими руками за дребезжащий борт и всю дорогу смотрела куда-то в сторону. Видно, ей было непривычно и стеснительно среди солдат, пахнущих потом и махоркой, обросших и угрюмых. И Забелину тогда же захотелось сделать что-то значительное для этой девушки, что именно, он и сам не знал, но такое, отчего бы исчезла ее тревога и страх. И он даже подумал, что бедные женщины, потерявшие кров, могли бы проехать в его город и жить с его матерью, туда война наверняка не придет. Он не знал, как это сделать, чтобы солдаты чего не подумали и чтобы сама девушка тоже не подумала плохо. Он, как брат, хочет защитить ее и успокоить.