— Порядок, Зоя, — сказал он.

Зоя кивнула головой.

Она приехала в Москву, когда солнце уже клонилось к закату. Ее пестрая кофточка была украшена маленьким бантиком, а волосы причесаны гладко и лежали тугим жгутом на спине. Волосы причесывала Татьяна, вдруг потерявшая интерес к поездкам в город.

Весь остаток дня Зоя провела с Борисом.

Синее августовское небо нависало над фонарями. По набережной проносились машины, но все реже и реже, и рядом с рекой город казался спокойнее, тише. И Москва-река, в отсветах огней катившая свои воды, казалась наряднее, нежели днем. Застывшими, покинутыми выглядели редкие пристани и баржи, только плавучий ресторан своей яркой палубой нахально не хотел признавать приход ночи.

Все-все: поблескивающая, изредка всплескивающаяся вода за бетонным парапетом, искрящийся брызгами след катера, шорох проносящихся мимо автомобилей и мягкая свежесть позднего вечера — все казалось Зое необычным и новым.

Они разговаривали вполголоса, а больше просто молчали.

В тот вечер, целуя Зою, Борис, охваченный мгновенным нежным порывом, сказал:

— Вернутся родители, и я открою им все. Мы будем вместе…

Желтые фонари качались и плавали в темной воде. И вдали над мостом, под самым небом, горела цепочка таких же огней.

За завтраком Татьяна, пристально посмотрев на Зою, нашла, что у нее вид, будто с курорта. Зоя улыбнулась и пожала плечами.

— Ты знаешь, — сказала после небольшой паузы Татьяна.

— Что?

— Знаешь, Зойка, мой Сергей — замечательный парень!

— Открытие?

— Да, — Татьяна понизила голос. — Он, наверно, одержимый. Он у себя на заводе изобрел какую-то штуку, все там бились, и ничего. А он додумался.

— Поздравляю.

— Осенью мы поедем на юг.

— Еще поздравляю!

— Не улыбайся! Это тоже он сам додумался. Но я хочу ловить окуней.

— Проклятых окуней! Вот тебе раз!

— Зойка, на меня иногда находит.

— Я так и поняла.

— Я очень люблю молоко и речку.

— И стариков и старух.

— Да, и стариков и старух. Чего ты смеешься, Зойка!

— Я очень рада.

— Жду не дождусь, когда полетим. Хочется домой.

Зоя отодвинула пустую чашку в сторону:

— Побегу оформлять багаж.

— Да, конечно. Еще успеешь, не торопись.

— Нет, времени мало.

Накладные и цифры. Цифры на круглой шкале товарных весов, цифры в накладных, контейнеры, ворчливые грузчики и таинственный голос Татьяны — все это сливалось в одну общую вереницу красок и звуков, и среди всего этого она видела лицо Бориса, и фонари на набережной еще светили ей в глаза.

— Какая у нас сегодня Зоечка красивая! — сказал второй пилот, проходя мимо, и выразительно поиграл глазами.

— Действительно, — сказал подошедший механик. — Я подтверждаю.

— Вот, он подтверждает, — вздохнул второй пилот и сделал скорбное лицо. — Ах, Зоечка, скажите, отчего вы такая красивая?

— Да, Зоя, откройте нам ваш секрет.

Зоя улыбалась открыто и радостно. Никто, никто вокруг не знал о ее тайне. Никто, только она сама да вот разве небо и облака — свидетели ее свидания, и, может, поэтому так торжественно-великолепен их плавный ход за бортом.

В три часа дня Зойка была дома и пила чай с пирогами. Пироги — слабость Пелагеи Ивановны, и Зойка зажмурилась, на минуточку представив себе, как мать с вечера укутывала кастрюлю с тестом, как шепталась с Рябининой, вдруг хватаясь за голову, — положила мало дрожжей — не взойдет, — суетилась на кухне около дымившей духовки, а по коридору, соседним комнатам и даже по двору разносился запах подгоревшего теста, и все знали — у Садчиковых пироги.

— Дочка прилетает. Надо побаловать, — объясняла серьезно Пелагея Ивановна.

Зойка сидела за столом в ситцевом домашнем халатике, пила чай, ела пироги и смотрела на стену, где висел большой календарь: будние дни — черным, воскресные — красным цветом, а вверху — распластанные крылья голубого лайнера.

— Собиралась материал себе на пальто посмотреть? Удалось?

Нет, не хотелось Зое говорить сегодня о пальто. Она продолжала смотреть на календарь и о чем-то думала.

— У Щегловых с девчонкой беда — зубы растут поперек. Добились к врачу. С мировым именем, говорят, врач, только женщина. Показали. Нужна операция. А девчонка скандалит. Пускай, говорит, старуха с мировым именем делает с собой, что захочет, а я не дамся. Просили, уговаривали — ни в какую. — Пелагея Ивановна покачала головой.

Нет, и зубные врачи не интересовали сегодня Зою. Она думала, думала о своем.

В книгах, пишут: «Познакомься, мама, это мой муж!» Или: «Это Петя, мы сейчас с ним расписались!» Как снег на голову, и никаких, обсуждений. Зоя улыбнулась и тут же сказала решительно:

— Объявляю, мама: я — невеста.

— Вот тебе раз, — охнула Пелагея Ивановна и заморгала глазами.

Зойка испугалась, что мать может понять ее не так, как надо, и рассказала про последнюю встречу — как гуляли по набережной. Про себя она вспомнила и о поцелуях, но только про себя.

— Борис будет разговаривать с родителями, — пояснила Зоя. — Они в командировке, приедут в сентябре.

Пелагею Ивановну особенно умилило почтение Бориса к родителям.

— Уважительный человек, — сказала, вздохнув, она. — А то молодежь самовольничает.

— Очень уважительный, — быстро согласилась Зойка. — Хотя все это, мама, чистая форма.

— Это чего?

— Насчет родителей.

— Как же так?

— А так, — пожала плечами Зойка. — Кто может сказать, как мне лучше? Никакая кибернетика не ответит, не то что родители.

— По душе он тебе?

— Ну, мама, — окончательно смутилась Зойка.

И после некоторой паузы сказала:

— Я уверена, он тебе понравится. Ну, чего загрустила?

— Я не загрустила.

— Нет, загрустила. Я же вижу.

— Ну, хорошо. Загрустила.

— А почему, мама?

Пелагея Ивановна опять помолчала.

— Пустяки, дочка. Если человек по душе — о чем толковать. Только что же он со мной — даже и поговорить не собирается? Твой отец с моей матерью разговаривал, тут зазорного ничего нет — поклониться родителям. Хотя что я могу сказать, вон вы какие, может, и правильно, что сами все решаете.

Зоя снова стала рассматривать календарь на стене.

— Ну, мама, ты же понимаешь. Если бы рядом. Ну чего ты…

— Ладно, — оборвала ее Пелагея Ивановна, стараясь притушить так некстати и невольно поселившуюся в глазах грусть. — Карточки его у тебя нет?

— Нет, мама, — покачала головой Зойка. — Да и зачем? Вот приедет, тогда увидишь. Только не грусти, пожалуйста. Никуда твоя Зойка пока не уезжает. — Она помолчала и добавила тихо: — Мы с тобой всегда будем вместе, всегда, всегда!

Она подсела и обняла мать и тут же, чтобы скрыть собственное волнение, вскочила и повернула выключатель у радиоприемника. Тренированный в общении со слушателями баритон оповещал в репродуктор, что в прошлом году он был на Урале и пообещал там кому-то написать песню про этот край. Вот теперь сочинил, вернее, сочинил только слова, а его друг сочинил музыку, Сразу же зазвучали бравурные аккорды, и баритон понежнее начал с пафосом восклицать, поддерживаемый танцевальным ритмом, как он ездит по замечательному краю и наездиться не может. Зойка вспомнила поэта с серыми глазками и резко повернула выключатель, репродуктор замолк.

— Мама, — сказала она позже, когда они собрали посуду со стола. — Пойдем, мама, сегодня в кино.

— Да я не знаю, может, ты…

— Я с тобой хочу, мама.

У Пелагеи Ивановны слезы навернулись на глаза.

— Хорошая ты у меня, — отвечала она. — Так хочется, чтобы у тебя было счастье. Конечно, время идет, и я не заметила, как ты подросла. То вдруг работу себе за облаками нашла, а теперь и невеста. Я как-то сразу не могу к этому привыкнуть.

Зойка подошла и снова обняла мать.

— Будут у тебя дети, — продолжала Пелагея Ивановна, — тогда поймешь. Мы, матери, молчуньи, не говорим, как и что бывает на сердце, сколько раз вспомнишь ночью, как ты да где ты. Хорошо вроде все и похвастать бы можно, да сомневаешься, как бы не сглазить, не спугнуть добро. Вот так и дрожишь за каждый ваш шаг. Когда летишь-то? Завтра? — спросила она, помолчав немного.