В салоне самолета на упругих, зачехленных белым креслах, — пассажиры. Плечи, затылки, уткнувшиеся в иллюминатор или в газету лица. Среди них были полнеющий поэт и команда футболистов.

Футболисты летели на какую-то ответственную игру, и то ли от волнения, то ли оттого, что вот они собрались вместе, а вынуждены спокойно сидеть, а не бегать за мячом, что нет ни свистков, ни оглушительного рева трибун, — от всего этого им было неловко, и они все время посматривали на часы. Футболистов Зоя сразу отметила по их разным словечкам, по разговору о каком-то матче, о каком-то вратаре, который берет «мертвые». А вот поэт представился сам. Зоя никогда не видела живого поэта. А к стихам всерьез относилась только в школе, где надо было писать сочинения про Татьяну Ларину и заучивать большие куски из Маяковского и Демьяна Бедного. Конечно, она иногда читала стихи, если они попадались на глаза в каком-нибудь журнале. Но ее воображение не так поражали сами стихи, как необычное слово — поэт. И, читая стихи, она все искала разгадку этому слову, иногда в каких-то строках мелькала эта разгадка, но была так туманна и так неуловима, что Зоя приходила в смятение.

Какая-то грусть подступала к сердцу, и Зое казалось, что она видит этого человека, который вывел эти строки, хотя еще и не поймет, о чем ведется речь, но, как песня, захватывала музыка слов, и тенью вставало чье-то печальное лицо. И Зоя вспыхивала, и повторяла, и чувствовала себя тоже другой: «И невозможное возможно…»

И вдруг живой поэт перед ней. Он так и назвал себя: «Я поэт…» Сказал деловито, как говорят: «Я — слесарь из домоуправления» или: «Я — экономист». Зое казалось, что так нельзя говорить, нельзя произносить самому это необычное слово, пусть другие произносят, а самому — нельзя! Это такое слово, такое слово — нельзя же, казалось Зое, говорить девушке о самой себе «Я — красивая», пусть другие говорят, а самой нельзя. Если и другие слова, причисляемые Зоей к этому же разряду, которые, по ее мнению, невозможно говорить применительно к себе. Действительно, как скажешь: «Я — герой». «Я — очень умный человек». Все это, конечно, старые-престарые сказки, но такая уж была Зоя.

А сейчас в тамбуре, разделявшем салоны, перед ней стоял живой поэт и, хмуря ровные бровки и блестя глазами, говорил задумчиво:

— Очень шумят моторы. Нельзя ли, если это никого не ущемит, пересесть на другое место. — Он откинул голову назад и чуть в сторону, показывая свой поэтический профиль и ровный пробор сбоку над левым ухом, и, оценив Зойкину молодость, обворожительно улыбнулся: — Если, конечно, свободное место имеется.

В Зоиных ушах просьба насчет места ушла куда-то далеко вглубь, зато отчетливо звучало — поэт.

— Пойдемте посмотрим в соседнем салоне, — сказала она вежливо, но суховато и, когда они вошли в салон, показала на место в третьем ряду. — Здесь свободно, если подойдет, занимайте.

Нет сомнения, что на поэта Зоя произвела впечатление, и он уже подумывал, не сложить ли стихи про стюардессу, и про себя представлял, как будут удивлены критики и сколько слов будет сказано о его изобразительной широте.

— Я бы не стал тревожить, — проговорил он как можно серьезнее. — Но мне завтра работать — прямо с утра за поэму.

Поэту явно хотелось поболтать с девушкой, но Зоя не позволила развиваться в нем этому желанию.

«Как странно, — думала она спустя минуту, — он сказал «работать». Писать стихи — он называет работой». В наивной Зойкиной душе никак не умещалось, что человек, пустивший в мир строки «И невозможное возможно…», просто, оказывается, работал. Что-то в душе у Зои восставало против этого слова, хотя вроде и хорошее слово и обидного тут ничего нет, разве она сама не работает, а люди вокруг не работают, но вот же — не хочется, чтобы поэт называл этим словом то, что он делает.

Зоя зашла в кухонный отсек, где Татьяна уже колдовала около продуктовых контейнеров.

— Что это за тип? — полюбопытствовала она, кивнув в сторону салона.

— Поэт.

— Поэт! — Татьяна вскинула голову. — Чего он хотел?

— Место поменял. Голова, говорит, разболелась от моторов.

— Скажи, какие нежности, — протянула Татьяна и залилась звонким смехом.

— Да, представь себе, — поддержала ее Зойка.

— В прошлом году один пучеглазый дядечка, — продолжала Татьяна, — тоже просил поменять место, а потом телефончик служебный, разрешеньице на дружескую встречу.

— Ну, не думаю, чтобы этот… — сухо процедила Зойка.

— Ах, брось! — устало отмахнулась Татьяна. — Хотя правда. Тебе сейчас не до него.

Зоя вспыхнула.

— Не скрытничай, не скрытничай! Отлично знаешь, о чем я говорю. Ты лучше посмотри на свою блузку.

— В чем дело?

Но тут шторка в кухонный отсек открылась и снова появился поэт. Он поглядел печальными глазами сначала на Зою, потом на Татьяну.

— Ради бога, простите, — сказал он. — Стакан минеральной воды, можно стакан минеральной воды?

— Одну минуту, — сказала Татьяна с любезной улыбкой и потянулась в шкаф за бутылкой. — Зоечка, подай, пожалуйста, стакан.

— А у вас здесь уютно, — улыбнулся поэт. — Так сказать, рабочий уголок?

— Пожалуйста, пейте, — сказала Татьяна.

— Спасибо. Прекрасное, замечательное обслуживание.

— Об этом вы можете написать. — Татьяна обворожительно улыбнулась. — В книге предложений и замечаний в аэропорту.

— Я обязательно напишу, напишу, — проговорил он со значением и опять посмотрел на Зою. Зоя слегка покраснела под упорным взглядом маленьких серых глаз и отвернулась.

Через пять минут поэт сидел на своем месте в кресле, а в кухонном отсеке слышался смех.

— Ну, я же угадала, ты слышишь, — говорила Татьяна сквозь смех.

Пробив облака, самолет шел в сплошной синеве. Сверкало на солнце рафинадным блеском крыло, сверкала тускло внизу земля, по которой непрерывно ползали какие-то серые тени.

Там, на земле, Зою ждал Борис.

Белые облака, одно над самой землей, другое чуть выше, третье еще выше — целая цепь облаков, и Зоя ступает по ним, и счастье и предчувствие чего-то еще так захватили ее, что она забыла об окружающем.

Она вышла в салон и по-хозяйски оглядела пассажиров. Черноволосая девушка с припухшими глазами и отвислой губой, не стесняясь соседей, подкрашивала ресницы. Куда и зачем едет эта накрашенная обезьянка, чем набит ее модный портфель? Ответить на эти вопросы было невозможно, да и нельзя сказать, чтобы Зойку это особенно занимало. Она прошла в кабину пилотов, на секунду прищурив глаза от строгого блеска приборов, кнопок, стрелок и рычагов.

— Скоро подлетаем? — спросила она.

— Скоро, скоро, — ответил второй пилот, продолжая смотреть на приборы.

— Вам чего-нибудь принести — воды, бутербродов?

— Спасибо, Зоечка. Как в салонах?

— В салонах нормально.

— Где Татьяна? — спросил второй пилот, отрываясь от приборов, и подмигнул Зое: — Скоро посадка.

Скоро посадка. В Москве ее ждет Борис…

…Самолет стоял на краю бетонного поля. Пассажиры медленно сходили по трапу, у нижней ступеньки которого стояла Зоя.

— Спасибо, девушка! — говорили футболисты. — Приходите на стадион.

— «Я помню чудное мгновенье», — продекламировал поэт и, задержавшись около Зои, грустно спросил: — Как же мне теперь быть?

— Багаж получите в багажном отделении на первом этаже.

— Я не о том, — махнул рукой поэт и, подталкиваемый сзади пассажирами, зашагал, к аэровокзалу.

Помахивая изящным портфельчиком, поглядывая то туда, то сюда, с ленивым величием королевы спускалась по трапу чернявая девица.

На Зою она даже не взглянула.

А какой удивительный стоял день над гудящим полем аэродрома. Опаловая дымка на горизонте окрашена золотом, отблески этого золота плавали по серому бетону, причудливо отражаясь в колоннах аэропорта, в глазах второго пилота, спускавшегося по трапу.