— Ах, вы ничего не понимаете!

— Ладно, ладно, не понимаю. Ты понимаешь, — буркнула докторша, все еще не принимая Зойкины слова всерьез. — Тебя обидели — ты разволновалась. Дай-ка я тебе дам что-нибудь выпить, ты успокоишься.

Зойка покачала головой: уязвленная гордость, обида, самолюбие все еще бушевали в ней.

— Вот что, — она запнулась и вытерла губы. — Пусть летит все к черту. Я пойду и скажу Стекловой все, что думаю.

Она встала и направилась к двери. Докторша поняла: еще минута — и эта девочка, уйдет, и что она скажет там, что выпалит Стекловой — неизвестно. Но дров она наломает — уж точно.

— Стоп, стоп… Подожди-ка, — торопливо заговорила докторша. — Какая ты быстрая! Пришла к врачу, и вот тебе раз. Нет, я тоже на службе. Ну-ка, сними быстренько кофточку.

Докторша всю жизнь проработала среди летчиков. Она любила этих девчонок с серебристыми птичками на жакетах. У нее самой росли две дочери, и одна из них тоже собиралась летать. Докторша понимала, что Зоя поступила опрометчиво, но ей было жаль девчонку.

— Дыши. Еще раз — глубже. Хорошо. Да, нервишки подгуляли, — объявила она, осмотрев и прослушав Зою. — Работать в воздухе, пожалуй, нельзя. Я тебе дам освобождение денька на два.

— А потом?

— Что потом? Подумаешь как следует, взвесишь все и пойдешь, куда прикажут.

Складывая стетоскоп, докторша еще раз посмотрела на Зою внимательно и вдруг подмигнула. Ее полное лицо расплылось в улыбке.

— Ладно, ладно. Будь посерьезней и отдохни.

Глухой гул сопровождал Зою, пока она шла по коридору. Гул превратился в мощный рокот, когда она вышла на улицу. В небе медленно плыл, делая полукруг, тяжелый реактивный самолет. Машина развернулась и взяла курс на восток. Через пять минут нарождался уже новый гул, ревущие ноты то возникали в нем, то пропадали. Зоя знала, это самолет приблизился к взлетной полосе. И когда он взлетит, появится новый… Бесконечный гул стоял на аэродроме.

— Очень жаль, Садчикова, — сказала хмуро Стеклова. — Очень жаль. Но запомните: вы должны предупреждать о болезни заранее.

— Хорошо, — ответила тихо Зоя, глядя куда-то в сторону.

Все это происходило зимой, а сейчас разгар лета. Но Зойка ничего не забыла. Суровая начальница над бортпроводницами ставит иногда Садчикову в пример как дисциплинированную. Она ничего не знает. А докторша при встрече всегда хитро улыбается. Эту толстуху докторшу Зоя будет помнить долго.

«Корректность и вежливость!» Лысый пассажир занят внучкой, он бубнит и бубнит ей о чем-то, возможно, инструктирует, как держать пальцы на клавишах, чтобы они точно соответствовали нотам. Девочка слушает, а может, это только кажется, что она слушает. Подперев ладонью розовую пухлую щечку, она, полуприкрыв глаза, смотрит в иллюминатор и, наверно, думает о разных прекрасных и далеких от разговора вещах.

Теплота и нежность вдруг коснулись Зои. Проходя через салон, она задержалась на секунду и быстрым ласковым движением погладила девочку по туго зачесанной темной головке.

Если Пелагея Ивановна приходила после своей тяжелой дневной работы домой и знала, что вечером будет одна, ею, что бы она потом ни делала — пила чай, разговаривала с соседями, шила на машинке, — завладевала беспричинная грусть о Зое. И ползли тогда в ее материнскую голову разные страхи: то казалось, что с самолетом что-нибудь случилось, то представлялось, будто обижает кто-то Зойку… Много разного лезло в голову, и уж готовила она про себя всякие слова, которыми будет отговаривать дочку от опасной работы, и была вялой весь тот вечер.

Но вот возвращалась из очередного рейса Зоя.

— Налеталась!.. Напрыгалась?.. — больным, ноющим голосом спрашивала ее Пелагея Ивановна, пристально оглядывая дочь.

— Нет! Нет! Не налеталась! — отвечала звонко Зоя. — А прыгать только еще собираюсь…

— Тебе шуточки, — кивала головой Пелагея Ивановна. — Ты всерьез не можешь… — И, словно обрадовавшись, что может излить все свои страхи, она торопливо рассказывала про многие тяжелые случаи, которые возникали в ее воображении.

Зоя слушала мать, но, казалось, думала о чем-то своем. Ее тонкая фигурка — в кружевной кофточке, в чуть расклешенной юбочке — будто слегка покачивалась. Слова матери об опасности, о том, что надо найти другую работу, звучали для нее не всерьез.

— Мало того что отец на войне погиб, так еще и за дочку день и ночь молись.

Тут Зоя вдруг вздрагивала, вся выпрямлялась, бросала вытянутые руки на плечи матери, заглядывала ей в глаза:

— Ну и придумываешь, ты, мама. Люди в космос летают. Вот это да. Вот это герои! А тут на самолете. Отсталая ты у меня. Такие ли бабушки путешествуют. Вот как-нибудь с тобой вместе соберемся, тогда увидишь — ничего страшного… Придет время, и в институт поступлю, вот только выберу как следует, чтоб не ошибиться.

Мать поднимала на дочь глаза, проходила минута-другая, и она переставала жаловаться. И, крепко прижавшись друг к другу, они потом сидели рядом на старом диване, как давнишние друзья, молчали и думали. И на помолодевшем лице матери уже играла радость: дочь рядом, она совсем взрослая, она умно говорит и любит ее, она знает больше, и не надо ей мешать.

Так было на первых порах, когда Зоя только-только начинала летать. Теперь Пелагея Ивановна думает по-другому, она привыкла к воздушным рейсам, дочери, к ее быстрым приездам и таким же внезапным отъездам и смотрит на ее дело проще, как и на всякую работу, хотя нет-нет, а старые страхи вдруг и напомнят о себе.

Сегодня они пили чай с московскими конфетами и обсуждали, надо ли оклеивать комнату новыми обоями или можно подождать.

За окном уже угомонились ребята, весь день игравшие в футбол, в прыгалки и еще во что-то.

Пелагея Ивановна придвинула настольную лампу и села за машинку. Крутя правой рукой колесо, стала строчить куски оранжевой материи, из которой должно получиться Зое платье.

Зоя сидела за тем же столом, листала журнал мод, принесенный из ателье, и, чтобы Пелагее Ивановне было веселее работать, высказывала свои соображения вслух.

— Ты смотри, мама, какой допотопный рукав. В Москве таких рукавов не носят. И вытачки тут не приняты.

— Ну, Москва, — сказала деловито Пелагея Ивановна. — Пока от нее к нам придет что-нибудь новое, так там оно уже старым делается. Привезла ты, к примеру, сегодня конфет, кажется, и бумажки такие же, как у нас, и цена, а вкус другой. Там рецепт уже изменили, а у нас все по старинке. Одним словом, столица! А в войну у нас никаких конфет не было.

Мать всегда, о чем бы ни говорила — о погоде, о дровах, о ценах на базаре, — сравнивала с тем, что было во время войны.

— Люди поговаривают, опять будет война, — проговорила она, вздохнув и разгрызая нитку. — Как там у вас, что слышно?

— Не знаю. Мало ли чего люди болтают, — ответила Зоя, пристально разглядывая картинку в журнале. — Ты мне мысочком скроила? Правильно.

— Как же болтают! — продолжала о своем Пелагея Ивановна. — А этот самолет сбили, писали во всех газетах, что разведку делал.

— Ну и что! Залетел и получил свое, — отрезала, нахмурясь, Зоя.

— Получил-то получил. Да больно далеко залетел.

— Высоко очень было, — объяснила Зоя. — Его ракетами достали. Теперь ракеты куда хочешь достанут. Захочешь, и до Америки долетят.

— Да, наука теперь пошла. Напридумывали люди… А как бы только это не во вред себе.

— Чудна́я ты, мама! — рассмеялась Зоя. — Говоришь, как старая-престарая бабка. В Москве люди даже и не думают об этом, живут спокойно.

Зоя захлопнула журнал и посмотрела на окно, словно старалась представить, как там люди живут в Москве. Сквозь тюлевую штору желто светились квадраты соседнего двухэтажного дома, в открытую форточку тянуло теплым сквозняком и доносился гомон улицы — шорох колес по асфальту, гудки. «Ведь я здесь в своем родном городе, в своем доме. Раньше рвалась по подругам, в парк, в кино, все было интересно. А тут никуда не тянет и никого не хочется видеть…»