— Да, большой…

— С утра все говорят, говорят — не наговорятся.

— Пусть, чего тебе — жалко?

— Да нет, я так, разговору больно много.

— Что поделаешь…

Оба замолкли, задымили, сигаретами.

— Слушай, бабушка говорит, что дядя Арсений неудачник? — снова начал Михаил.

— Слово какое-то дурацкое, непонятное…

— Почему непонятное?

— Удачник — неудачник, что это? Вроде болезни, что ли?

— Так говорят, если у человека не заладилось в жизни.

— А, — махнул рукой Валентин. — Человек сам виноват во всем. Самому надо соображать, что почем… Я это не про дядю Арсения — вообще говорю. Другой, знаешь, развесит уши, начнет скулить…

— Ну, дядя Арсений не скулит. И вообще, это бабушка так сказала… Это еще ничего не значит, что она сказала. Мне, например, дядя Арсений нравится. Простой такой, три ордена получил на фронте.

Валентин вздохнул.

— Мягкий уж больно.

— Плохо, что ли, мягким-то быть?

— Наверно, плохо.

Опять помолчали. Михаил долго глядел куда-то в сторону.

— Я тоже, кажется, мягкий.

— Ты?

— Да.

— А в чем именно? Какие факты?

— Иногда защитить себя не могу, стесняюсь.

— Запишись в секцию «самбо».

— Я с тобой серьезно, а ты смеешься.

— Да как же можно серьезно об этом говорить.

— Почему же нельзя?

— Потому что ты десантник… Потому что каждый человек, если он не тряпка, должен уметь защищать свои взгляды… Если они справедливы.

— А если другого человека обидишь?

— Не понимаю.

— Ну вот, например, отец очень хочет, чтобы я перешел в инструментальный… А мне нравится в кузнечном.

— Ты как следует все взвесил?

— Все взвесил… Но отцу так хочется.

— Мало ли что кому хочется. — Валентин затушил сигарету. — Пойдем прогуляемся до кинотеатра.

— Пойдем, — согласился Михаил.

Вернулась Серафима. Во всех концах города успела побывать, все успела рассмотреть. Какие улицы, какие трамваи, автобусы, скверы… Сколько домов прибавилось за переездом. Нет, не сидят люди сложа руки, украшают свою жизнь.

— Ой, мама, а парк-то около дамбы когда успел вырасти?

Мать улыбалась, ей по душе была любознательность Серафимы. С детства такая востроглазая. Другой, бывало, пройдет и не заметит, а она все отличит, на все укажет.

— Больно редко ездишь к нам, Сима, — сказал Александр, размягченный похвалой родных мест. — Почаще надо.

— А набережная-то у вас! — продолжала Серафима, сияя глазами. — Красотища какая…

— Так ты разве не видела раньше?

— Не видела, мама.

— Ну, и впрямь редко бываешь. — Мать секунду помолчала. — Столько машин туда понавезли, все копали да каменьем берега обряжали. Я тоже ходила смотреть.

— Наш город что надо, — сказал Игорь.

— Да, времечко шагает быстро, — произнесла со вздохом Вера, жена Игоря. — Все так меняется, так меняется… Вот только мы начали сдавать.

— Чего так?! — удивилась Серафима.

— Быстрота, Симочка. Ведь все бегом да бегом — сколько можно. У нас вон теперь тоже через улицу надумаешься как перейти. Как в Москве…

Вера села на своего любимого конька — хлебом не корми, а дай поговорить о болезнях, — стала объяснять, какие у людей бывают «стрессы», как портится здоровье от всяких волнений. Самый подходящий разговор для Серафимы. Ей ли не знать про эти стрессы.

— В нашем доме мужчина жил, — продолжала Вера. — Совсем молодой мужчина, всегда такой деликатный, а недавно помер.

— Почему?

Вера глубоко вздохнула.

— Поговорил на работе с начальством. — Вера понизила голос. — Ну, что вы, не знаете? Человека всегда можно в чем-нибудь обвинить. Вот и его обвиняли, даже судом грозили…

— Конечно, он отбивался, бумаги какие-то собирал, — подал реплику Игорь.

— Правильно делал, без бумаг никак нельзя, — сказала Серафима деловым тоном.

— Да что бумаги. Они не понадобились. Ничего не было у этого человека такого, за что бы его можно судить. А он разволновался. Пришел домой, прилег на диван да и помер. Вот так.

— Ну, история! — вздохнула Серафима.

— А все нервы. Нервы надо беречь, — подвела черту Вера.

— Легко сказать. А как их убережешь? — спросила Серафима и опять вспомнила про поездку в универмаг. «Трахнет меня инсульт, — подумала она. — И прощай все на свете. Нет, нет, больше не сунусь. У меня дочь и муж. Нет, нет…»

Тревожные мысли сдавили ей голову, она даже побледнела, но ни одному человеку она не могла сейчас признаться в своих страхах, хотя вокруг сидели близкие ей люди. «Нет, заявляю со всей ответственностью, что в последний раз лезу в эту кашу. В последний раз…»

Она неожиданно встала и пошла на кухню — помогать Лизе. Время подкатило к обеду, Лиза уже расстелила на столе белую скатерть и гремела на кухне посудой. А Вера продолжала рассказывать о том человеке из их дома.

— Ни за что пропал. Не выдержало сердце волнений. Совсем еще молодой человек…

«Нервы у меня просто никуда. Не нервы, а труха», — подумала Серафима.

— Семья осталась — мальчик лет пяти и жена. Каково теперь. Ну, жена вроде уже собирается замуж, она устроит свою жизнь, а вот человека нет…

«Да с такими нервами я действительно так дальше жить не смогу».

На кухне Серафима с излишней веселостью начала теребить невестку:

— Ну, командуй, Лиза, чего подавать, приготовить. Давай, давай…

Лиза было отмахнулась: что еще за помощь. Все сделает сама, ведь не в первый раз. Да и никаких трудностей нет — подумаешь компания. Но Серафима была неумолима и не уходила из кухни, пока действительно не получила задание расставить посуду на столе и нарезать хлеба. Все же это была работа. И работа успокоила ее.

— Вечная память ему…

— Вечная память…

Арсений поднял рюмку. Он, кажется, совсем не обращал внимания на окружающих. Похоже, что-то бурлило в нем, искало выхода. Он глядел вокруг — но никого не видел. Казалось, он смотрел поверх сидящих, и его взгляд был сух и трезв.

— Жил в этом доме, в котором мы сейчас сидим за столом, сидим и выпиваем, жил тридцать один год назад Коля… Вот у этой стены стоял сундук, и он спал на нем. Верно, Шура? — Арсений посмотрел на брата и помолчал, пока тот не подтвердил. Потом Арсений повернулся к окну, протянул руку. — На этом месте стоял столик, тут он готовил уроки. Сидел у окна всегда тихо, тихо… Столишка газеткой вместо скатерти был накрыт; наверно, сгнил столишка… Еще что? Еще вон тут в углу наушники висели, провода к ящичку шли. Ну, какой ящик — вы все знаете. Из простой фанеры сколочен, в нем катушка, кристаллик, еще что-то, в общем, приемник детекторный. Вот, значит, тут ящик стоял, а наушники висели в уголке. Послушаешь — еле слышно. Тишина должна быть в комнате полная, только тогда можно было услышать… Еще что, — Арсений оглядывался, смотрел по углам, вспоминая. Голос его стал еще тише, слова слетали медленно. — Вот тут в простенке портрет висел. Пушкин… Коля портрет кнопками к стенке прикрепил и глядел на него часто. А Пушкин, значит, с портрета глядел на Колю, когда он занимался, слушал радио или просто лежал на диване. Правильно я все говорю, мама?

Анна Николаевна молча покивала головой, вздохнула и стала доставать из кармана платок. Как не помнить матери все эти мелочи. Все она помнит, все видит, и сейчас Коля перед ее глазами.

— А тут ведь полочка висела, — продолжал тихо Арсений свои воспоминания. — Простенькая полочка. А на ней книги. Коля сам их покупал. Сберегал копейки и покупал книги. Вот тут они стояли, и немало уже было у него книг, которые он любил… Выйдет, бывало, во двор на лавочку. И всегда с книжкой… — Голос у Арсения зазвучал негромко, дыхание у него перехватывало, он разволновался. — А в сорок первом году Коля встал от этих книг и ушел на войну. Ушел, подчиняясь закону своего сердца, унес свою молодую жизнь туда, где ходила смерть, пошел на эту смерть грудью… Я думаю о нем… Я думаю, почему же мы иногда, нам и смерть не грозит, забываем об этом и начинаем хитрить, обманывать, путать свою жизнь в мелочах, в ерунде, в мелких заботах о барахле… Как будто нам дано сто жизней, как будто можно повернуть обратно и начать все сначала, — голос у него совсем осекся, он замолк и прикрыл глаза рукой. — Не обижайтесь… Я о себе говорю. Прежде всего о самом себе… Если бы каждый из нас выполнял ну хоть бы частицу того закона жизни и сердца, который толкал людей в огонь и заставлял их самих гореть и освещать путь другим, — если бы хоть частицу, то вы понимаете. Вы же, конечно, понимаете. Как бы было прекрасно кругом! Понимаете? Понимаете, что мы обязаны думать об этом, когда вспоминаем тех, кто погиб. Думать и мучиться оттого, что слабы, что забывчивы. Что слишком иногда любим только свое брюхо… Ох, не обижайтесь, я о себе говорю…