— Я очень рада, мама, что Колю наградили.

Мать только качнула слегка головой.

— Его, конечно, нет в живых и ему все равно, — продолжала взволнованно Серафима. — Но для нас, его близких, это важно. Нам он дорог, и все, что ему положено, мы хотим знать и видеть. Бедный Коля!.. — Серафима достала платок и прикрыла набухшие глаза.

Анна Николаевна пошевелила пальцами, будто собираясь погладить Серафимину голову. Что-то снова сместилось в ее старческой груди. Ах, Симка, Симка! Мутишь себе жизнь разным барахлом и тряпками, а ведь сердце у тебя доброе. Ей, матери, больше всех это известно. Чемодан привезла, хитрит там по-всякому, а сердце доброе. Вот и разберись тут, попробуй — что и почему. Анна Николаевна не понимала и не оправдывала дочь, но считала ее достойной хорошей жизни. Она заслуживала того, чтобы к ней относились с добрым сердцем. Как она сохранила свою семью, полагаясь только на себя, на свои силы. Ведь у нее жизнь складывалась нелегко — сколько нервов, здоровья потратила, чтобы выходить тяжелораненого мужа, Лева-то был почти калека. Да и сейчас Серафима тянет изо всех сил. У Анны Николаевны всегда были хорошие отношения с дочкой. Поспрашивайте — не у всех с дочерьми бывает такая близость. С Серафимой можно было ладить.

— Наш Коля ничего и не видел в жизни, — сказала Серафима. — А ведь он бы многое сделал. Я уверена, что он бы стал большим человеком. У него была такая душа, такая душа…

Серафима снова стала вытирать платком глаза, потом посмотрела на мать и, словно что-то вспомнив, вдруг улыбнулась. На кухне раздались шаги братьев, послышался голос Лизы, вернувшейся с базара.

— Мне надо бы себя привести в порядок.

Серафима встала, вынула из сумочки пудреницу, быстрым движением провела пуховкой по лицу, щелкнула замочком. Легко, несмотря на явно обозначившуюся полноту, обогнула громоздкий стол и направилась в кухню. Мать молча смотрела дочери вслед: вот дверь закрылась и в кухне разнеслись радостные восклицания Серафимы, приветствующей золовку.

Серафима ушла, а мать вспоминала, в каком году у нее вытащили все деньги и все продуктовые карточки. Сколько было тогда Серафиме лет.

«Шесть лет… Нет, Симка ходила в школу, в первый класс… Восемь лет».

Кажется, не под силу ей вспомнить точно время. Помнит только, что трамваи по их улице не ходили. Пешком она шла с другого конца города. Вошла во двор, а домой идти не может. Ни денег, ни карточек — все украли. Завернула за угол, в проулок, села на карнизик — пусто внутри и тяжко. Ведь семья, и все мал-мала меньше. Что делать — ума не приложит. Вечер наступил, темно стало. Вдруг слышит — вроде дверью стукнуло. Показалось Анне, что кто-то стоит у забора. Окликнула:

— Сима?

Так оно и оказалось. Сима в ее старой кофте, время-то осеннее было, подошла. Анна обхватила ее руками, а та лепечет, почему, дескать, домой мама не идешь, почему тут сидишь. Мать все и рассказала ей, все излила, все свои страхи. А та жмется, гладит ее по плечу. «Ничего, мама, перебьемся, не переживай». И что же — понемногу пришла Анна в себя, и стали они, мать и дочь, будто две подружки, соображать, как будут выкручиваться. Всякие варианты перебрали — в общем, выкрутились. Но память осталась на всю жизнь. Вот только не помнит, в каком году это было. Задолго еще до войны. Да разве упомнишь — сколько было всего в жизни — и горького и сладкого. Сладкое-то быстрей забывается…

«Серафима — добрый человек… Этот чемодан тянет ее, калечит, но она все равно добрая…»

Мать вздохнула и тоже направилась в кухню, откуда доносились громкие голоса ее детей.

Завтракать начали с запозданием, потому что Серафима с Лизой уединившись во второй комнате, долго о чем-то шушукались. Туда же был унесен Серафимин чемодан. Александр догадывался, о чем идет речь у женщин, хмурился, но помалкивал. Не хотелось ссориться с сестрой, которую, видно, уж теперь не переделаешь.

Но вот сели наконец за стол. Серафима даже не успела притронуться к салату, все прилаживалась, все прикрывала полотенцем свое красивое платье, чтобы не капнуть майонезом или еще чем-нибудь — на столе было полно разных закусок Однако пришлось снова встать: за окном, во дворе, показалась высокая фигура в шляпе.

— Дядя Игорь и тетя Вера приехали. Вон и Валентин с ними, — сообщил Миша.

Все вышли из-за стола встречать гостей. Вера была одета в ярко-зеленый костюм и на груди у нее была приколота брошь в виде рябиновой грозди.

— Какая ты красивая! — сказала Серафима.

— Пустяки, — ответила Вера, но в глазах ее мелькнуло удовольствие.

Игорь долго смотрел по сторонам, размышляя, куда бы ему повесить свою шляпу, пока Лиза не взяла ее у него из рук, тогда он подошел к матери и поздоровался.

— Как ты чувствуешь себя? — спросил он, целуя.

— Хорошо чувствую, — ответила она, проницательно оглядывая сына. — А у тебя как? Что-то бледный какой-то.

— Нервы у нас, Анна Николаевна, пошаливают, — вмешалась в разговор Вера. Она с первого дня замужества называла свекровь только по имени-отчеству.

— Ты снимай пиджак, — сказал Александр брату. — Жарко же.

— Сима, а что же дочку не захватила? — спросила Вера у золовки, когда все уселись за стол.

— Ей не до того сейчас. Целые дни за книгами, — Серафима снова начала прилаживать на колени полотенце. — Все учит, учит, — объяснила она. — Это ведь не шутка — поступать в государственный университет.

Жена Александра быстро расставляла на столе приборы.

— Да, университет — дело серьезное, — сказал Игорь.

— А Валентин-то, Валентин… Совсем ведь мужчина! — сказала Серафима, разглядывая своего второго племянника.

— Валентин — парень что надо! — согласился Александр.

— Вот только здоровьишко у него плохое, — вздохнула Вера. — Не берегут себя молодые люди.

— Чепуха! — резко бросила Серафима. Она почему-то недолюбливала золовку.

— Не скажи, Симочка. Ты знаешь, какое у Валентина давление.

— Ай, чепуха! — повторила Серафима, тыча вилкой в тарелку.

Разговор на некоторое время прекратился. Все занялись котлетами. Слышно было, как где-то за стеной женский голос раскатисто хохотал под музыку — это работал телевизор.

— Эк ее прорвало! — буркнул Александр.

Арсений сидел, пил кофе, не произнеся за все время ни единого слова. Изредка он поглядывал на племянников. Еще и еще раз убеждаясь, как незаметно мелькнуло время. Давно ли он сам был двадцатилетний, а вот уже у него племянники сидят. Михаил помоложе, а Валентин совсем мужчина. Как здорово, что у него такие племянники. А видно, дружат ребята, сели за стол рядом, о чем-то между собой переговариваются.

— Моя Ирина старается, — рассказывала Серафима, поигрывая вилкой. — Но я говорю: не надрывайся особенно, тебе не в солдаты идти. Не поступишь в этом году, пойдешь в следующем.

Александр встал из-за стола, закурил.

— А чего ты насчет солдат-то проезжаешься, — тихо произнес он. — Как будто радуешься чему.

— Ничему я не радуюсь. Откуда ты взял.

— Говоришь: «Не в солдаты идти». Вроде как привилегия какая.

— Вот понесло тебя, — пожала плечами Серафима. — Уж не знаешь, что сказать. Я только сообщила, что у моей Ирины действительно больше возможностей. Ведь если человек уйдет на два года в армию, его знания могут утечь.

— Дело не в этом, — махнул рукой Александр.

— А в чем? — нетерпеливо спросила Серафима.

Александр быстро загасил папиросу, разлил водку и поднял свой стакан.

— Давайте выпьем, не чокаясь. За нашего вечного солдата. За Колю…

Все молча выпили. Серафима достала платок и приложила его к глазам. Что-то горькое и тяжелое шевельнулось в груди у Арсения. Ни слова не говоря, он взял бутылку и снова налил себе в рюмку. И, не дожидаясь и не чокаясь ни с кем, выпил. Мать взглядывала то на одного сына, то на другого, губы ее беззвучно шевелились, словно она повторяла слова, произносимые ее детьми за столом. «За нашего вечного солдата». Серафима встала и, не отрывая платка от глаз, вышла в другую комнату. Через минуту она вернулась, приведя в порядок лицо и волосы. Глаза ее снова молодо блестели.