— А почему?

— Мне тут нравится. Интереснее мне тут.

— Это хорошо, Миша, если нравится. Тогда тебе и голову нечего забивать инструментальным.

— Да я и не забиваю, — усмехнулся Михаил. — Меня отец все уговаривает перейти туда.

— Чего это ему так хочется?

— Квалификация, говорит, выше.

— А может, так оно и есть?

— Не думал об этом, дядя Арсений. Я же говорю, мне тут нравится.

Наступила пауза. Михаил отправился в сарайку за очередным чурбаком. Потом, склонившись, он старательно устанавливал его на земле, отошел в сторону и взмахнул колуном.

Ловкий парень, сила играет. Арсений начал припоминать, что он делал в его годы. Оказалось, командовал взводом автоматчиков в стрелковом полку. Погибали они в то лето от комаров и от фашистских пуль в болоте под городом Опочкой. «Боже мой, — с грустью думал Арсений. — Тогда я мечтал только об одном: как бы не нарваться на снайпера…»

— Хорошо, когда любишь свое дело, — сказал Арсений и смутился.

— Само собой, дядя Арсений, — ответил Михаил, делая замах колуном. — Иначе не может и быть, — добавил он, с удовольствием разглядывая упавшие после удара березовые плахи.

— А из города не тянет?

— Куда?

— Куда-нибудь. В другие края…

Михаил пожал плечами.

— Пока нет. — Он подумал секунду. — Я ведь недавно из армии вернулся. На Дальнем Востоке служил. Восемнадцать часов оттуда на самолете надо лететь… А почему вы спросили меня об этом?

— О чем?

— Ну, насчет того, не тянет ли меня из города.

Ответить, однако, Арсений не успел, потому что во двор медленной величавой походкой вошла Серафима.

Выглядела она, конечно, шикарно: в цветастом модном платье, туго обтягивающем бедра, в белых перчатках, в блестящих, на широком каблуке, босоножках. Только вот черный большой чемодан с застежками не сочетался с изысканностью ее туалета.

— Тетя Сима приехала, — сказал Арсений племяннику и направился навстречу сестре.

— Здравствуйте, здравствуйте! — говорила певуче Серафима, поставив чемодан и целуясь с братом и племянником. — Вон какой молодец вырос! — улыбнулась она, оглядывая Мишу. — Молодой человек! Ну прямо молодой человек!

Арсений хоть и жил с сестрой в одном городе, но виделся с нею нечасто, и сейчас он с интересом разглядывал ее. Серафима умела подать себя: подкрашенные в рыжий цвет волосы, серьги в ушах, оттеняющие голубизну глаз; пушистые полукружья бровей, чуть удлиненных на висках… Кто бы мог подумать, что Серафиме за пятьдесят и что она всего лишь кассирша в цветочном магазине. Артистка, приезжая знаменитая артистка! Или богатая иностранка! Михаил, видевший свою тетю последний раз года четыре назад, смущенно убежал в сарай, чтобы одеться.

— Как ты добралась с таким чемоданом? — спросил Арсений. — Дала бы телеграмму.

— Ну вот еще! Я взяла такси и прекрасно доехала. К тому же чемодан не тяжелый.

Михаил вернулся, и она снова стала разглядывать племянника, приятно пораженная его молодцеватым видом. Заметив его смущение, ласково улыбнулась, потрепала по щеке.

— Ну как мама? — спросила она у Арсения.

— Все хорошо, — ответил он.

— Ее не вывела из равновесия эта история?

— Ты имеешь в виду награждение Коли?

— Да, — закивала она рыжей головой. — И всякие связанные с этим разговоры.

— Нет, мама держится молодцом. Вон, кстати, и она.

Анна Николаевна спускалась по ступенькам крылечка. Серафима поспешила ей навстречу, они обнялись, расцеловались. Серафима расплакалась. Сколько помнил Арсений свою сестру, он всегда поражался ее бурным переходам от слез к восторгам и наоборот. Мать погладила дочь по плечу.

— Ладно, ладно, Сима. Не расстраивайся.

— Мне так жалко Колю, — сказала Серафима.

Михаил подхватил чемодан, и все вместе они пошли в дом.

— А мы тебя ждали вчера, — сказал Александр после обычных приветствий.

— Я и собиралась вчера. Но мое начальство рассуждает иначе… Миша, а где твоя мама? — спросила она у племянника.

— Лиза уехала в центр на рынок, — ответил за него Александр. — Надо кое-что купить к столу.

— Что же ты мужа не захватила? — спросила Анна Николаевна.

— Ой, мама! У всех ведь дела. Лева к тому же чувствует себя неважно.

— Как Ира поживает? — спросил Михаил.

— Ира готовится к экзаменам. Она будет поступать в государственный университет. — Серафима присела на стул и, сделав глубокий вздох, собиралась подробнее проинформировать всех родственников насчет экзаменов своей дочери. — Сейчас всюду такие трудности, такие трудности, но она у меня молодец. У нее есть настойчивость, упорство. — Серафима прищурилась, будто прицеливаясь в кого-то. — Она мне говорит: «Мама, я буду биться…»

— Ты извини нас, Сима, — сказал Александр. — Мы ведь лодыри: только сейчас встаем, еще и умыться не успели.

— Ну действительно лодыри, — улыбнулась Серафима. — Прохлаждаетесь.

Она снова стала рассказывать, какой у нее вчера был трудный день, как нелегко работать в магазине; про покупателей, которые с каждым годом становятся требовательнее и черствее. Арсений и Александр, раздетые до пояса, плескались во дворе около ведра. Им поливал из ковша Михаил, его загорелая спина особенно выделялась рядом с белой спиной Арсения. Мать с дочерью сидели в комнате одни.

— Чего это ты привезла в чемодане? — спросила Анна Николаевна, близоруко щурясь. — Такую тягу тащила.

— Да просили меня предложить кое-что. Вот взяла…

— Ох, Серафима! Ты только здесь этим не занимайся. Хотя бы теперь.

Слова матери неприятно задели Серафиму, она отвернулась, напряженно разглядывая что-то на полу. Вот еще здесь ей будут читать мораль и говорить разные колкости, — чего доброго, обзовут спекулянткой. Будто она уж во всем так виновата. Будто она сама не чувствует и не сознает своего поступка. Все сознает, все понимает. Разве ее вина, что у Левы такая зарплата. Но она строго-настрого запретила ему левые работы. Она боится за мужа. Разве это легко? У нее растет дочь, и ей хочется, чтобы все было у них не хуже, чем у людей. Да о чем, собственно, разговор? Чего такого особенного она достигла: кое-какие тряпки, ковер на стене, хрустальные рюмки… Какая чепуха! У людей машины, у людей дачи… А тряпки разве такие? Да они на них и внимания не обращают, привозят узлами из-за границы и продают потом втридорога. И не переживают. Не мучаются со своей совестью, хотя образованные люди и должны бы мучиться. Нет, мать отстала, забыла про жизнь, ей что — ходит пятый год в одном халате и в старых башмаках с галошами, и ладно, она свое уже отжила. У нее другие понятия, и как ей растолкуешь, что сейчас другая жизнь. Ведь речь идет о счастье дочери, а когда мы стремимся к счастью, мы все делаемся эгоистами. Сознаем, винимся и все равно делаем…

Серафима подняла голову и в упор посмотрела на мать — что-то мелькнуло в ее глазах жесткое и укоряющее. И мать почувствовала это.

— Ладно, Сима. Не будем говорить об этом, — сказала она. — Дочка здорова, муж тоже — вот и хорошо. Спасибо, что приехала.

— Ну что ты, мама. Как же я могла не приехать, Лева с Ирой шлют всем приветы.

— Спасибо.

— Как ты тут живешь? — Серафима окинула взглядом комнату.

— У меня все хорошо. Обо мне заботятся, — примиряющим тоном заговорила Анна Николаевна. — Мое дело какое: встала, походила, поела да снова легла. Годы. Иногда ночью проснусь, смотрю в потолок, слушаю. Чего в голову не придет — всех вас вспоминаю.

Серафима глубоко вздохнула.

— Ну уж ты, мама, начнешь себя хаять, так деваться некуда. В твои-то годы по-разному у людей бывает, а у тебя, я скажу, все нормально. Ехала сегодня в поезде, — продолжала она, — женщина рядом сидела. Такая из себя культурная и образованная, одета со вкусом. А жалуется, что у нее мать со склерозом. Это ведь что — родную дочь иной раз не узнает. Сидят за столом, а она и спросит: «Что это, говорит, у нас за женщина сидит?». Это про родную-то дочь.

— Да, ты права, — произнесла Анна Николаевна и посмотрела в угол, где стоял Серафимин чемодан.