Александр вернулся с фронта в конце мая сорок пятого года. Только-только стала пробиваться картофельная ботва на огородике позади дома. Анна Николаевна бросила на землю тяпку, присела на чурбачок отдохнуть, ноги гудели — спасенья нет. Подняла голову, видит — во дворе стоит человек в шинели нараспашку и на костыле. Стоит и смотрит прямо на нее. Сердце у матери зашлось, она вскочила, пошла навстречу сыну, угадав еще издали каким-то чутьем, что это Александр. Кинулась на шею, припала к груди: вот он, ее сын, вернулся с долгой войны. Посмотрела краем глаза на костыль и заплакала, А когда поутихла, поуспокоилась, Александр чуть отстранил ее от себя и кашлянул сиплым голосом.

— Ладно, мам. Вот познакомься — Лиза, жена, в общем, моя…

Только тут она увидела, что позади еще кто-то стоит в солдатской шинели. Сквозь слезы только теперь рассмотрела, что эта девушка — невысокая, худенькая, с мешком в руках — стоит и растерянно улыбается ей.

Мать отступила от Александра.

— Я не писал тебе, — говорил между тем сын, чувствуя ответственность момента. — Чего, думаю, писать, сами скоро приедем…

Вблизи Лиза выглядела старше, какая-то резкая морщинка у переносья старила ее, и взгляд исподлобья оказался не растерянным, а строгим, напряженным.

— Здравствуйте! — сказала мать и протянула девушке руку. — Пойдемте в дом, чего же мы тут посреди двора, — мать вдруг засуетилась.

Уже когда поднимались на крыльцо, мать заметила, что невестка шагает по ступенькам легко, пружинисто и даже грубая шинель не может скрыть ее ладной фигуры. Мать вдруг улыбнулась едва заметно. Надо же, какой Сашка крутило! Приехал с фронта, сам еще на костыле, да вон и жену привез!

С того дня началась у Александра семейная жизнь. Началась, как он любил говорить, с нуля. Сорок шестой год был неурожайный. Засуха. Двор перед окнами вскопали по самые стены, разделили участок на доли — по количеству едоков. Оставили только узенькую тропку к воротам. Александр добился через военкомат: дали ему еще грядку около дамбы, там тоже насадили картошки. Картошка выручала. Всюду в городе, на всех свободных участках зеленели грядки одинаковой картофельной ботвой. В газетах писали о трудностях. Лиза смотрела вокруг своими серыми тихими глазами и молчала. Просто удивительно, как ее хватало на все: она работала в швейной мастерской, там же, где и мать, а после мастерской успевала побывать около дамбы на участке, отоварить карточки в магазине, да еще и дома уйму дел переделать. Мать была довольна невесткой; работящая и спокойная, не наушничает сыну, если что бывает и скажешь невпопад или поворчишь — живой ведь человек, она все равно: «Мама, мама…» Свои-то родители у Лизы погибли, из родственников тоже никого не осталось — все перемерли от голода в Ленинграде в блокаду. Мать вздыхала: «Сколько людей сложили головы…»

Ранение у Александра заживало долго: кость была задета. Ковылял на костыле месяцев пять: из дому в поликлинику на перевязку, иногда в магазин или в парикмахерскую. Доковылял однажды до гаража райпотребсоюза, где работал Леха Самохин, тоже фронтовик, с ним до войны в одной команде в футбол играли. Поговорили, сидя на ржавой раме исковерканного ЗИСа. Про жизнь Александру чего говорить — вся его жизнь в костыле сцепилась. Самохин слушал, исподлобья поглядывал на костыль, потом вдруг убежал к завгару, потом вернулся — в общем своего добился Леха: оформили Александра на сидячую работу — кладовой заведовать. Что в той кладовой — инструмент кое-какой да пар двадцать старых колес. Работа, в общем, легкая, по силам Александру. На той работе он с год сидел, пока нога не зажила, пока костыли не выбросил. Потом появилась старая трехтонка — жизнь вроде совсем стала налаживаться. И вдруг бац — опять удар.

Он тогда пришел домой после работы, он сразу заметил неладное: на кухне даже занавески не были открыты. Как с ночи занавесили окна, так и осталось все. И дома никого: ни жены, ни матери. «Куда они могли деться», — подумал Александр: он не любил приходить с работы в пустой дом. Из кухни он заглянул в комнату, потом снова вернулся в кухню — и увидел на столе записку. Ее написала для него мать и положила на стол, на самое видное место. Он прочитал, долго смотрел на записку, ничего не понимая: «Какая больница, какие схватки?»

Наконец до него дошло: у Лизы начались схватки. Эта мысль не испугала его. Он ходил из кухни в комнату и все твердил: «Схватки, схватки… Написали бы: родить». Потом он стал думать, как же так — они ждали месяца через два, не раньше, а тут уже схватки. Значит, они ошиблись. Такая штука, что не мудрено и ошибиться. Александр усмехнулся. Значит, скоро у него будет сын. (Почему-то он решил, что будет обязательно сын.) А может, он уже есть, существует!..

Александр прошелся по комнате и все повторял: сын, сын… Интересно: у него уже есть сын. Он опять вышел на кухню и перечитал записку. И вдруг в душе у него поднялась тревога. С утра как ушли — и нет. Главное: матери-то почему нет? Ну, Лиза… А мать? Почему матери до сего часу нет? Надо скорее в больницу. Чего он тут прохлаждается! Александр резко повернулся и прошел в комнату, поводил глазами по стенам, забыв, зачем он здесь. Так и не вспомнив, он с досадой махнул рукой, вернулся на кухню, схватил кусок хлеба и, громко стуча каблуками, спустился с крыльца.

Прямиком, проулками, побежал в больницу. Больница находится около вокзала. Той же дорогой бежал, что и Коля, когда проездом на фронт заглянул к матери. Александр, понятно, об этом не знал. Да и думы его сейчас были об одном: что случилось с Лизой?

То вдруг останавливался и корил себя: «Ну, чего я психую! Ну, чего! У всех ведь так: уходят вначале бабы в больницу, а потом возвращаются со сверточком, несут в дом наследника… Или наследницу. У Лизы давно все приготовлено, в комоде лежит: пеленки, распашонки, чепчики с кружевцами. Тревога постепенно отходила в сторону. «Никогда бы заранее в голову не пришло, — размышлял он, шагая, — что буду так психовать. Рассказать кому — обсмеют».

Вот и больница. По ступенькам Александр поднялся в приемную и сразу увидел мать. Она сидела на лавке, сгорбившись, обхватив руками подбородок, рядом стояла черноволосая женщина в белом халате. Потухшее серое лицо матери без всяких слов поведало Александру, что случилось горе.

— Что с Лизой? — спросил он, тяжело дыша.

Черноволосая женщина объяснила: у Лизы, его жены, случились преждевременные несчастливые роды…

Как снег на голову Александра это несчастье. А ведь он уже привык к мысли о сыне. Уже мелькала в его представлениях беловатая головка парнишки и особенно его плутоватые глазенки, встречавшие отца с работы. И лежит без дела в комоде так тщательно собираемый узел с детским приданым. Переживал Александр — страшно. На другой день после больницы проснулся утром — ни рукой, ни ногой не хочет шевелить, И не мило все. Сел за стол — мать картошки поджарила, чаю свежего заварила, — а ему кусок в горло не идет. Мысли разные ползут в голову — плохие и хорошие. Мать дважды подходила к столу, вздыхала, уговаривала. Будут у него еще дети. Александр в ответ только качал головой. Может, и будут. Если осталось в бабе живое место — может, и будут. Он лучше всяких врачей знает, почему так получилось.

Сколько у них в гараже за эти полтора года побывало машин в ремонте. То какую часть новую поставят, мотор, глядишь, отшлифуют, коробку скоростей сменят… А тут человек, да еще женщина, фронт прошла, в голоде да стуже натерпелась, нервы среди боев как трепались — это кто пережил, тот знает. Да и после войны ей достается — ни одного дня отдыха. Ни одного как есть. И помочь тут он не знает как. Не хватает одному содержать семью. Стыдно признаваться, а не хватает. Вот и приходится калечиться бабам. Вот и расплата, а что поделаешь…

В тот день гонял он свою трехтонку по всему городу. Его левая израненная в бою под Ленинградом нога давила с ожесточением на акселератор, настойчиво толкая машину вперед. А после работы он отправился в забегаловку, и женщины из соседних домов видели в тот вечер Александра, шатавшегося вдоль забора и произносившего в пространство злые ругательства.