Через два дня Николай Садчиков прислал солдатский треугольник, в котором извещал жену о своем пребывании в новых фронтовых местах. И мать в тот же вечер составила ему подробное письмо, где уже прямо, без всяких намеков, извещала про будущую Зойку.

Это письмо младший лейтенант артиллерии Николай Садчиков не успел получить. В то время когда оно, прижатое многими другими письмами, еще тряслось в грубом брезентовом мешке на полке почтового вагона, уходящего к Дальнему Востоку, Николай Садчиков лежал с осколком в груди около своего орудия и тоскующие глаза его глядели вверх на облака, которые стали для него последним видением в жизни.

Вскоре мать получила бумагу, написанную по форме, которую за годы войны все привыкли называть «похоронкой»…

— Наш самолет идет на посадку, — объявила тем же официальным тоном Татьяна. — Прошу закрепить ремни…

Зоя стояла в тамбуре у входа, готовясь выпускать пассажиров. Она не собиралась привязывать себя ремнями. Она стояла и слушала усталый гул моторов, ощущала легкие толчки при снижении самолета, от которых на секунду томительно замирало в груди. В иллюминатор светило то же самое июльское небо, которое она покидала, возвращаясь на землю.

Зоя жила с матерью в старом двухэтажном доме: низ каменный, а верх деревянный. Во дворе — огороженные обрезками досок и фанеры — грядки, на которых сейчас ничего не росло, кроме сорной травы и реденькой полоски цветов, которыми увлекалась пенсионерка Рябинина со второго этажа.

Дом стоял на улице, которую, когда Зое было девять лет, стали переделывать в магистральную: булыжник залили асфальтом, пустили в оба конца в дополнение к трамваям красные автобусы, несколько очень ветхих домов снесли совсем и поставили на их месте пятиэтажные, с зелеными вывесками над окнами первых этажей: «Гастроном», «Парикмахерская», «Ателье», «Сберкасса»… Магистраль, новые дома и красные автобусы потребовались заводу, который появился на окраине города в это же время. В ателье работала мать Зои, Пелагея Ивановна, теперь она шила не белье для солдат, а разные платья, скроенные по модным картинкам из журналов. Дома у нее теперь тоже была швейная машина, и вечерами Пелагея Ивановна подрабатывала на цветных халатах, передниках с рюшками, детских распашонках, которые научилась делать в ателье.

Зоино детство с матерью проходило в заботах: набить дровами сарайку до холодов, не пропустить путевку в пионерский лагерь, выкроить из получки на обувку, на белье, на пальтишко, на бутерброды в школу, на кино.

Длинноногая угловатая девчонка с двумя болтающимися за спиной косичками жила в окружении этих забот. Но когда тебе двенадцать лет, то все проблемы кажутся ерундой. У Зои не было недостатка в подругах, и после школы они играли в потрепанные куклы и сообща ненавидели мальчишек, которые только и знали, что дергать за косы. Постепенно куклы надоедают и прячутся в нижний ящик комода, а подруги вдруг оказываются задаваками, и с ними ссоришься. Сидя в классе или дома у себя в комнате, она научилась думать, и часто в ее воображении возникали целые разговоры — с вопросами и ответами.

«— Мама, разве тебе со мной плохо? — вопрос.

— Да нет, Зоенька, с чего ты взяла, — ответ.

— А зачем ходит Петр Никанорыч? Чего он прилипает? И конфет его мне не надо. Я совсем не люблю сладкое. А может, ты думаешь за него замуж?

— Ты мала еще рассуждать об этом.

— Нет, не мала. Я знаю, что ты хочешь за этого Петра Никанорыча замуж. А в нем ничего хорошего нет, на пиджаке всегда полно перхоти. Если ты выйдешь за него замуж, я тут же уеду. Мало ли куда: в Сибирь или на целину. Будешь тогда думать обо мне и жалеть… — Если бы в самом деле нажать кнопку и подняться прямо из класса, чтобы никто и не видел, и лететь, лететь в разные города…»

Перед немигающим взглядом Зои неожиданно возникает нервное лицо «химички» Надежды Семеновны.

— Садчикова, о чем мы сейчас ведем разговор? Мух ловишь! Садись…

Зоя понуро садится, и снова у нее в голове кружатся разные мысли.

«— Ладно, выходи за этого Петра Никанорыча. Ты же еще молодая. Я ведь все понимаю…

— Ты уже взрослая, Зоя, ты ведь знаешь, что у тебя нет отца.

— Да, я знаю: у меня нет отца.

— Нет, нет! — махала рукой, мать. — Ты ничего не знаешь! Ты ничего не соображаешь!»

На самом деле Зоя очень хорошо все соображала. Когда мать просила у домоуправа починить ей печку, то с ее заявлением волынили и делали другие работы. Зоя знала — это потому, что за мать заступиться некому. Если старые-престарые туфли приходится чинить в третий раз — это потому, что они с матерью живут на одну зарплату, и здесь не разбежишься. Летом она жила в пионерском лагере — все три смены, хотя другие только по одной — все для того, чтобы сэкономить, так как в городе на жизнь уходило гораздо больше денег, чем стоила пионерская путевка на месяц, да еще и со скидкой. Петр Никанорыч, знакомый матери, работал в продуктовом магазине продавцом. Он иногда приносил с собой пакеты с фаршем или набор для супа, и мать жарила котлеты и беспричинно суетилась по комнате, бросая украдкой виноватые взгляды на Зойку. Сам Петр Никанорыч усаживался на диван и, желая, видимо, приучить Зою к себе, начинал разговоры про уроки в школе. «Чего вам сегодня задали по арифметике? Сколько в тонне килограмм?» Зоя не любила разговаривать с Петром Никанорычем и нарочно дерзила, стараясь не глядеть на его полное, кирпичного цвета лицо, которое, она считала, получается таким оттого, что много ест мяса, ведь может всегда взять в своем магазине мяса, если захочет.

Так и осталось неизвестным Зое, собиралась ли мать в самом деле выйти замуж за Петра Никанорыча или это были просто разговоры. Петр Никанорыч как-то вдруг перестал захаживать к ним, вместе с ним исчезли и мясные пакеты; мать молчала, а Зоя не напоминала, радуясь про себя, что все так обошлось.

Стоял май, и Зое было пятнадцать лет, когда она принесла в дневнике целое скопище троек.

— Чего это ты, дочка, или трудно стало? — спросила мать, хмуро разглядывая страничку на последнем листе дневника.

Зоя мгновенно вспомнила всех учителей в школе, которые ее спрашивали на уроках, и подумала о зиме. Матери она сказала:

— Нет, не трудно.

— А чего?

— Так получилось. Я сама не знаю, — тихо проговорила Зоя.

Мать вздохнула и ушла на кухню, а Зоя снова стала думать о зиме.

Она вспомнила зимний парк, куда ходила еще осенью и где никто ей не мешал читать вслух выученное стихотворение.

В парке она могла думать сколько угодно о жестокости двух сестер, забывших своего старого больного отца Горио. Она ходила по парку между огромных вековых лип, и произносила вслух негодующие слова, и придумывала разные наказания для сестер, и жалела своим девичьим сердцем бездомного, покинутого старика Горио.

Что-то происходило с Зоей в этом парке, забывались комната с подтекшими обоями, и толчея на кухне, и провонявший табаком коридор с выставленными у дверей помойными ведрами. Вековые стволы, густая листва, шелест ветра — здесь все тревожило ее загадочными ожиданиями.

Но настоящая ее память о парке начиналась с декабря, когда кругом были сугробы, и деревья стояли в инее, и был далеко виден голубой забор. Зоя тогда презирала всех мальчишек, потому что они всегда что-нибудь выкидывали несуразное, а Вовку Горохова, который жил на одной с ней улице, просто не замечала. Хотя Вовка никогда не кидался в девчонок снежками, не цеплялся за проходящими машинами и трамваями. Вовка сидел среди сугроба на маленькой скамеечке, немного в стороне от дорожки, перед ним на подставке стояла фанерка, на которой он рисовал кисточкой зимние деревья. Зоя, увидев Вовку, постояла с минуту на дорожке и пошла дальше, а потом, когда проходила обратно, снова остановилась, удивляясь терпению парня сидеть на морозе. Правда, на Вовке было зимнее пальто с рыжим воротником, шапка-ушанка, завязанная под подбородком, и серые вязаные перчатки на руках. Услышав шаги, он повернулся, взглянул на нее рассеянно и ничего не сказал. Зоя издали еще раз посмотрела на фанерку, на которой коричневой краской была изображена липа, посмотрела вокруг, как бы сравнивая, и ушла.