Анна Николаевна слушала, сидя за столом, смотрела на своего Арсю и то и дело вытирала платком глаза, на которые у нее навертывались слезы. Ее сын, ее кровь — тихий, ласковый Арся, взбалмошный, безрассудный, увлекающийся и всегда готовый пойти на каждый огонек, который ему посветит… И Александр, и Игорь, и Серафима, и обе невестки молча сидели и смотрели немигающими глазами прямо перед собой. Каким-то непостижимым образом слова Арсения разбудили в них тревожащее чувство странного недовольства, хотя и трудно было сказать конкретно, чем каждый из них был недоволен — но что-то точило, распирало душу, вселяло в них непокой и тревогу.

— Да что ж… Это ты верно сказал, Арся, — вздохнул наконец Александр. — Если бы каждый из нас был посознательнее… — Он опять вздохнул и покрутил шеей.

— Вечная память ему…

— Вечная память…

Арсений залпом выпил рюмку, и, облокотившись рукой об стол, уткнулся лбом в ладонь. Ему не хотелось сейчас, чтобы окружающие видели его глаза.

— Я выйду на минуту, освежусь, — сказал он.

— Поди, поди, Арся, — сказала Анна Николаевна ласково. — Во двор, может, пойдешь, на воздух.

Арсений встал и прошел к выходу, огибая осторожно каждого сидящего за столом, чтобы не причинить беспокойства. Ни в походке, ни в одном движении, ни в лице его не чувствовалось, что он пьян.

За столом долго молчали. Только слышались тихие вздохи матери.

В руках у Нади гвоздики.

Она подошла к Анне Николаевне. Они поцеловались, как близкие родственники.

Потом Надя села за стол, и все невольно залюбовались ее широко распахнутыми темными глазами. Даже Игорь погрустнел: от той девчушки, что провожала осенью сорок первого года Колю на фронт, только и остались эти темные глаза.

Один Игорь, пожалуй, да вот еще мать Анна Николаевна лишь и помнили ту девчушку. Серафима цепко оглядела полноватую фигуру гостьи, ее серое со старомодными вытачками и подставными плечами платье. Тут же нашла повод, скользнула зачем-то на кухню, где Лиза гремела посудой.

— Кто это? — спросила она невестку, показывая глазами в сторону комнаты. — Кто эта женщина?

Лиза сказала.

— Смотри-ка, — тихо произнесла Серафима. — А я и не знала. Я думала, у Колюшки никого не было.

Из комнаты доносились оживленные голоса. Серафима услышала слова матери:

— Как уж я рада, что ты, Надя, пришла к нам…

Серафима постояла на кухне, посмотрела в окно. Двор был тот же: сарайки, клен в углу, лавочка, собранный из хламья забор. Ветхостью, прожитыми годами веяло ото всего. Вон как осела лавочка. Некоторые доски в заборе были новыми и своей белизной еще больше подчеркивали старость остальных. Чем-то далеким, давно забытым повеяло на Серафиму. «Жизнь идет», — подумала она, и чувство жалости шевельнулось у нее к погибшему брату Николаю, которого, оказывается, помнят не только родственники, но и вот эта женщина с темными открытыми глазами, которая сидит сейчас в комнате рядом с матерью.

Лиза, собрав посуду, разложив закуску, ушла из кухни, а когда она вернулась, Серафима снова приступила с расспросами. Такой человек была Серафима — обо всем хотела иметь полное представление.

— Она что же сейчас — замужем?

— Замужем, — ответила тихо Лиза.

— А как живут?

— Да вроде ничего… — Лиза сделала паузу и развела руками. — В общем, не знаю.

— А кто у нее муж? — не унималась Серафима.

— Врач.

Серафима многозначительно пожевала губами.

— Хорошо, хоть свою жизнь устроила.

— Ох, уж и не знаю, — ответила Лиза.

— Я говорю в том смысле устроила, — рассудительно заметила Серафима, — что не мыкается одна, не вековухой доживает… Все же врач, обеспечена.

Лиза последний довод посчитала несостоятельным.

— Она сама тоже врач. В городской больнице работает. Хвалят ее очень, кому приходилось лечиться.

— А дети у нее есть?

— Нет детей, — вздохнула Лиза и спустя немного уточнила: — Своих детей нет. Взяли в доме матери и ребенка двух близнецов. Вот и растят.

— Ты подумай, какие люди! — протянула удивленно Серафима. — Взяли чужих ребят и растят?!

— Да, — подтвердила Лиза.

— А своих детей нет?!

— Нет, — сказала Лиза.

Серафима помолчала, разглядывая в окно старый забор и лавочку. Потом все так же, не отрывая взгляда от окна, добавила тихим голосом, как бы отвечая на какие-то свои мысли:

— В том, видно, вся и штука, что у нее нет своих детей.

И пошла в комнату.

Беседа за столом шла о погоде, которая с каждым годом стала выкидывать новые фортели: в мае месяце — снег, в январе — дождь и тепло. Вспомнили космос, где много всяких спутников летает, со всех сторон запускают теперь. Заговорили про Китай, от которого такая черная неблагодарность идет… Серафима заметила сразу, что говорили обо всем, но имя Николая с приходом Нади не упоминалось ни разу. Никто не вспомнил даже о том, почему они, родственники, собрались здесь. Все знали, что Надя — невеста Николая, далекая подружка его короткой юности. Сейчас она сидит за столом рядом с ними. Она здесь, она не забыла ничего — через тридцать лет ничего не забыла и пришла сюда. Но у нее есть другая жизнь, есть муж, и в ее доме живут, набирают силу два приемыша, два близнеца. Нет, сейчас слова будут мешать, могут ранить, могут причинить боль. Зачем слова, если она пришла, чтобы вместе с ними в молчании помянуть своего далекого возлюбленного. Первого и последнего. Единственного на всю долгую жизнь…

Нет, никто сейчас не решался намекать Наде, что не та у нее жизнь, какая бы могла быть, если б не война. Все сидели и вели разные разговоры: про то, что делается в Африке, про фигурное катание — Вера тут особенные знания показала, про транспорт в городе, который не перестает отставать. Говорили о чем угодно, только не о том, что связывало сейчас Надю с ними, делало их близкими.

И вот случилось неожиданное: Надя встала с рюмкой в руке, попросила, чтобы и другие наполнили свои рюмки. Встала, посмотрела вокруг темными далекими глазами.

— Сегодня я снова вспомнила день, когда Коля ушел на войну. Он тогда сказал: «Я вернусь». И не вернулся. Уже тридцать лет с лишним… — губы у Нади задрожали, она замолкла. — Вот так, — продолжала она после небольшой паузы. — Он не вернулся… Давайте выпьем за его светлую память.

Все потом долго молчали. Никто не решался заговорить.

— Я помню, как пришла повестка, — сказала Анна Николаевна. — Колюшка до того дня ни слова. Только задумчивый такой был. Готовился.

— Проклятая война, — шепотом произнес Александр. — Сколько жизней испортила. Сколько людей страдает…

Надя сидела, опустив глаза в стол, бледная, взволнованная. Все давно застыло в ее душе, закаменело. И тот костер за Волгой, у которого она просидела всю ночь с Колей. В ту памятную летнюю ночь сорок первого года, про которую никто не знал и никто никогда не узнает. «Все ушло в прошлое, все быльем поросло. Живой человек думает о живом». И она думала о своих близнецах, о своей работе, но почему, кто ей скажет, — почему прошлое не теряло над ней власти. Почему и сейчас она видит перед собой освещенное светом уличного фонаря близко склонившееся к ней лицо Коли. «Я вернусь». И не вернулся. И долгие годы беспокойного ожидания и тревоги. И нашептывание старых мудрецов: ничего, жизнь возьмет свое. Может, действительно жизнь и взяла свое — взяла в сорок первом, в ту памятную летнюю ночь за Волгой. И поставила на этом точку. Хватит. Все. Замри.

Арсений с противоположной стороны стола пристально смотрел на Надю. Какая она была в девчонках — ему трудно припомнить. Старше был, не обращал внимания на мелюзгу. Представляется что-то худенькое, с косичками, с бантиком на груди. Косичек, видно, давно нет. Волосы убраны пучком — не по моде. А на висках белые пряди… Нелегкая, неласковая была позади жизнь. И ну-ка, таить в сердце прошлую, давнюю любовь, нести в себе ее, точно теплую искорку, не успевшую разгореться, и не дать ей погаснуть. Вот она, настоящая женщина, про которую, он считал, только в книгах пишут.