К вечеру двор снова наполнялся гудением и фырканьем машин. В контору вваливались шумной ватагой шоферы и отдавали путевки.

— Получай, дочка! — говорил водитель самосвала и косил глазами на ее стол, в распахнутую простыню ведомости, пытаясь проникнуть в тайны выстроившихся в четкую колонку цифр.

— Держи, сестренка! — вздыхал другой, с «МАЗа», и сразу отходил в сторону.

— Пламенный привет из Бурмакина! — стучал сапогом о сапог третий.

Из своего кабинета снова выходил Александр Петрович Щетинин, похаживая, оглядывал шоферов, изредка добродушно спрашивал:

— Как, Наумов? С перевыполнением?

— Почти, Александр Петрович, — пыхтел кряжистый парень с русым чубом, называвший Зою сестренкой.

— А у тебя, Тухачев, без происшествий?

— Что уж вы, Александр Петрович! — обижался шофер с хриплым голосом и нагловатыми, навыкате, глазами. — Так и считаете, что поскольку я, то обязательно с происшествиями. Не пойму…

— Ладно, ладно, не заводись, — снисходительно обрывал его Щетинин. — А ты, Филиппов, левака прихватил, конечно?

— Когда мне было, Александр Петрович, — ухмылялся верзила в коротенькой не по росту куртке. — Вы посмотрите по путевке…

— Ладно, ладно. Знаю тебя, — тем же тоном говорил Щетинин. — Ты, Сидоркин, молодец, мне уж звонили, — обращался он к пожилому небритому шоферу, мнущемуся в дверях. — У тебя опять перевыполнение.

— Сидоркин у нас передовой, — бросал кто-то из присутствующих. — Вот только с бритвой не ладит.

— Да, Сидоркин, бриться надо, — произносил серьезно Щетинин, вглядываясь в обросшее лицо шофера. — Если не хочешь дома — сходи в парикмахерскую.

В конце апреля директор делал в гараже доклад о международном майском празднике. Он говорил о движении за мир, об империализме Америки и о наших успехах. В самом конце своей речи произнес несколько слов о будущем автобазы:

— Вы годика через два этот двор не узнаете, — говорил Щетинин решительно и показывал рукой вокруг. — Те сарайки за забором снесут и нашу площадь расширят. Тут будет навес для машин, которые, конечно, нам увеличат втрое, и самыми современными марками.

Дальше директор говорил о новой мастерской с бетонными люками, с паровым отоплением, с кранами и разными другими приспособлениями, как на настоящем заводе.

Этого времени Зоя не дождалась. Летом она ушла из автобазы на курсы бортпроводниц, которые без особой огласки открылись в местном аэропорту, уже успевшем за эти годы неузнаваемо расшириться.

Зою неудержимо тянуло куда-то из города.

Многие ее сверстники, закончив десятилетку, разбрелись по институтам. У них была в жизни ясность. У Зои этой ясности не было. И она ждала от самой жизни решения своей судьбы. Ведь может быть так: жизнь поставит перед ней вопрос, на который она обязательно скажет: да. Но когда и где возникнет этот вопрос? Может, для этого надо, чтобы сама жизнь была шире, чтобы больше видеть и слышать, не бояться и не сидеть на одном месте. Может, на воздушных дорожках и откроется ей собственная судьба?

Во всяком случае, вопрос был поставлен, и Зоя ответила на него утвердительно. Бортпроводница! И стоит ли, кроме того, далеко заглядывать в будущее, когда тебе только-только минуло восемнадцать…

Рейсы, рейсы, рейсы… Белые облака и голубое небо. «Корректность и вежливость. Мы для пассажиров, а не пассажиры для нас!» — наставляла бортпроводниц инструктор Стеклова, суровая женщина с прической под мальчика.

«Мы для пассажиров», — помнила Зоя, вглядываясь в лица людей, заполнивших салоны, и носилась из конца в конец на своих тонких каблучках с подносиками, угощая пассажиров мятными конфетами, минеральной водой, газетой «Труд» и журналом «Огонек».

Известно, что не все люди одинаковы. Каждый человек имеет свои привычки, свои заботы. У одного сейчас на уме южное море, у другого машина, которая может дать облегчение многим рабочим, у третьего — разные глупости вроде веселой компании, которую он накануне неохотно покинул.

«Корректность и вежливость!» В воздушной дороге люди другие, не такие, как в поезде или на речном пароходе — загадочнее, строже, сдержаннее. Но опять же не все одинаковы, далеко не все на один манер.

— Что вам, товарищ? — спросила Зоя, склонясь к лысой, точно отполированной голове пожилого пассажира с усами.

— Вот, — показал тот влюбленно на девочку в школьном коричневом платьице, сидевшую рядом. — Вот — внучка, везу поступать на музыку. Семь зим училась дома, а теперь в Москву, — и добавил доверительно, вращая глазами: — Говорят, талант…

«Корректность и вежливость!» Зоя закивала головой и охотно посмотрела на девочку, а безволосый пассажир, уцепившись за руку, развивал беседу дальше, про строгость, ужасную строгость учителя музыки, который топал ногами, кричал и кидался нотными тетрадями.

— Она жалуется, — показал словоохотливый пассажир на внучку. — А я говорю: не обращай внимания, ты следи за расположением пальцев, чтобы попадали на клавиши согласно нотам. Вон Паганини, он был похож на черта, а отец его учил палкой. Но когда он выходил, то скрипка и все телодвижения были согласно музыке, он даже мог играть на одной струне, которую еще надо было натирать салом. Строгость — что! Она глаза не выест, — продолжал лысый дорожный собеседник и отпустил Зоину руку, потому что ему срочно захотелось подкрутить усы.

«Корректность и вежливость!» Зоя снова бегала по салонам. Зоя выслушивала, отвечала, Зоя делала свою работу, незаметную, как и все, к чему мы привыкли, и вспоминала инструктора Стеклову.

Как-то в первые месяцы работы Стеклова позвала ее в служебную комнату. Широкий стол, заваленный листами бумаги, узколицая Стеклова в форменном жакетике, застегнутом на все до единой пуговицы. Не отрывая глаз от стола, даже не поздоровавшись, Стеклова сказала:

— Садчикова! Полетите четыреста двадцатым.

— Как четыреста двадцатым? — изумилась Зоя. — Мой рейс…

— Продолжение в следующем номере, — сказала ехидно Стеклова.

— Мой рейс кому-то понадобился?

— Оставьте соображения при себе.

Зоя вдруг почувствовала, как внутри у нее мелко задрожала, забилась, закрутилась какая-то жилка и дрожь эта уже пошла по ногам. «Почему она так со мной разговаривает? Учит вежливости, учит корректности. А сама? Или все это только для пассажиров?!»

И тут она услышала свой, но непонятно вдруг ставший чужим голос:

— Я не могу… Я нездорова.

— Вы нездоровы?! — Стеклова даже не шелохнулась. — Ну что ж. Идите к врачу.

Долгая минута молчания. «К врачу…» Зоя круто повернулась и выбежала из комнаты.

— Что-нибудь случилось, девочка? — спросила толстуха в белом халате. — Что у тебя болит?

Зоя села на стул и расплакалась.

— Ну, ну, успокойся и расскажи все по порядку.

Зоя вытерла слезы и рассказала все.

— Ты же знаешь порядок. Ведь это Аэрофлот, тут дисциплина.

Зоя молчала.

— Ты же сказала неправду?! Ну подумай, как это выглядит?

— Да, — опустила голову Зойка, — я сказала неправду.

— Ведь это плохо?!

— Но я не позволю со мной так разговаривать. Я не могу. Пусть что угодно. Пусть выгоняют, но я не позволю!

— Ладно, — вздохнула докторша и посмотрела на Зойку своими спокойными, добрыми глазами. — Что же нам делать?

— Не знаю. Но я не позволю, — твердила упрямо Зойка. — Нет, нет, никогда не позволю.

Докторша пожала плечами и снова вздохнула:

— Что же нам делать? Ведь она старшая, ты понимаешь, значит, надо мириться — тебе, а не ей.

Зойка стиснула руки.

— Нет, нет, я не могу. Если так — я просто уйду.

— Вот тебе раз. — Докторша была удивлена, но едва ли до конца понимала, как это серьезно для Зойки. — Это уж слишком! Ну, ну, какая горячка, — она улыбнулась. — Всегда найдется человек, где бы ты ни работала, которому придется подчиняться, к которому придется подстраиваться. Не у всех, далеко не у всех, покладистые характеры.