— Десант выбрасывают, сволочи, видишь — десант, — говорит Симоненко.

Воет, грохочет где-то за лесом, бомбардировщики разворачиваются и кружатся там хищной стаей. Косо мелькает луч прожектора.

— Ты погоди копать, — произносит в тяжелом напряженном раздумье Селезнев. — Тут надо узнать… Я пойду, понял… Останешься за меня…

— Может, мне, сержант…

— Нет, — отрубает Селезнев твердо и, подхватив автомат, направляется вдоль берега к переправе. — Посматривай тут. Я быстро, — добавляет он, оглянувшись, и вскоре его фигура скрывается в прибрежных кустах.

Симоненко стукает лопатой, сбивая с нее землю, и шагает к окопу. Тарабрин сидит все в той же позе. Он едва взглянул на подошедшего Симоненко, цедит сквозь зубы.

— Что там?

— Сержант в полк пошел, узнает… А я могилу выбрал ребятам. Сухо, на бережку, высоко…

— Им теперь все равно, — ворчит Тарабрин.

— Конечно, все равно, — соглашается Симоненко. — Только на берегу лучше. — И, чтобы переменить разговор, спрашивает: — Нога ноет?

— Ноет, — вздыхает Тарабрин.

— Да, — тянет задумчиво Симоненко, — месячишка два придется тебе поваляться в госпитале…

— Больно ты умен, я посмотрю, — зло говорит Тарабрин. — До госпиталя еще ползти надо… Оставили на пятачке — и никакой связи. Никакой команды нет. Разве это порядок?

Симоненко молчит. Он понимает, что Тарабрину сейчас лихо, нога гудит, и вообще он сейчас не в себе. Поэтому он не сразу отвечает Тарабрину, идет к кустам и приносит шинель.

— Давай подложу, чтобы помягче. А то от земли и простуду схватишь. — Он ловко подсовывает под Тарабрина шинель, осторожно, чтобы не побеспокоить, подкладывает под ногу скатку из плащ-палатки. Затем свертывает цигарку и говорит спокойно: — Насчет команды. Чего тебя беспокоит? Есть сержант, он командует…

— Сержант, — прерывает его Тарабрин. — Тоже мне фигура. Он знает не больше нашего…

— Ну так что? Сейчас пошел и все, что надо, узнает. А командовать он может, ты это сам хорошо видел. Пожевать не хочешь?

— Не могу, — отвечает Тарабрин, и даже впотьмах видно, как дергается его бледное лицо. — Не могу, когда рядом мертвый.

Симоненко копается в вещевом мешке, достает оттуда кусок сухой колбасы и сухарь, громко жует.

— А я ничего, спокойно отношусь, — размышляет он. — Погиб человек, что же тут делать… Война.

Хруст сухаря и громкое чавканье раздражают Тарабрина, но он молчит. Со стороны дороги снова доносится тяжелое урчание, что-то там громыхает и катится — вал за валом, Симоненко прислушивается, стараясь угадать, что там происходит.

— Все-таки мы его здесь не пропустили, — продолжает Симоненко. — Уж как рвался… А не вышло. Вы с Забелиным вовремя подоспели. Не вы, так лежать бы нам здесь всем. Вишь, как приструнили, и не суется больше.

— Погоди, утром сунется, — зло вставляет Тарабрин.

— Сунется и опять получит, — спокойно отвечает Симоненко и снова начинает громко жевать.

И, странное дело, этот хруст и жевание, которые только что раздражали Тарабрина, сейчас действуют успокаивающе. «Сунется и опять получит…». Стоять крепче, стоять… Конечно, кое-кого из них не будет, кто-то погибнет, так что ж, ведь война, на то они и пришли сюда, чтобы не пускать врага. Стоять насмерть. Тарабрин вдруг взглянул на себя со стороны — с простреленной ногой, в бинтах, без сапога, в порванной гимнастерке, — сострадание и злость охватили его. Теперь ему предстоят месяцы долгого лежания в госпитале, глубокий тыл, а ему так хочется, так необходимо, — ведь он же знает, что такое — стоять насмерть, — тай необходимо быть рядом с ребятами, чтобы убивать, как можно больше убивать врагов.

Шорох и шаги доносятся от кустов. К окопу быстро шагает Селезнев. Он один. Отдышавшись, проходит по краю окопа у самого бруствера, будто что-то соображая, глядит на распластанное тело Шиниязова и, стараясь казаться спокойным, говорит:

— Сейчас похороним… Сейчас… — И, помолчав немного, добавляет глухо: — На переправе немецкие танки…

Забелина опускают в окоп рядом с Шиниязовым. Накрывают плащ-палаткой. Постояв немного, Симоненко и Селезнев начинают копать лопатами землю. Тарабрин сидит в стороне, слушает, как стучит земля.

Потом Селезнев подходит к груде шинелей и мешков, откидывает необходимое в сторону. Пулемет, винтовки, шинели относят к реке. Затем возвращаются за Тарабриным. Скрестив руки, на которые тот садится, медленно, тяжело сопя, спускаются по обрыву.

— Сначала переправим оружие, одежу, — говорит Селезнев.

Симоненко быстро раздевается, увязывает вещи. Два узла. Один из них, побольше и потяжелей, с пулеметом, он берет в руки и, держа его над головой, входит в воду.

— Я сейчас вернусь, — говорит он.

— Конечно, — отвечает Селезнев, помогая раздеться Тарабрину. Он хочет сказать, чтоб Симоненко дождался его на том берегу, но потом решает, что не стоит, река не так широка, и затягивать время опасно. — Старайся к тому дереву, — тихо напоминает он.

— Ладно, сержант, — доносится из воды.

Еще некоторое время в сумерках виден узел на реке, с которым плывет Симоненко, потом тьма поглощает его.

— Доплыву ли? — спрашивает Тарабрин, когда они остаются одни.

— Доплывешь, — бурчит Селезнев, поправляя на его ноге бинты.

Темнота у реки будто становится гуще. Селезнев, раздевшись, входит в воду и тут же отступает. Холодно. Ухо улавливает близкое журчание. «Ключи, тут всюду ключи…» Он подходит к узлу, из которого торчат стволы двух винтовок. «На спине надо плыть», — решает он и поднимает узел.

— Сиди, мы скоро, — говорит он Тарабрину.

Ноги увязают в илистом дне, медленно вытягивая их, Селезнев идет дальше. «Шестьдесят метров — не больше… Только спокойно, главное — узел, он не легок…» Вода уже доходит до груди. Селезнев, повернувшись, слегка приседает и, плавно опрокинувшись на спину, приподняв узел, начинает работать ногами. Темное небо над головой и звезды. Он старается двигать ногами медленно, соблюдая дыхание. По кромке дальнего леса скользнул отблеск ракеты. «Раз-два, раз-два», — считает про себя Селезнев, время от времени поворачивая голову и стараясь угадать противоположный берег. На откосе темным бугром выступает заросль орешника. Внизу ждет Тарабрин. «Раз-два, раз-два…» На переправе немецкие танки, колонны пехотинцев. Значит, смяли… Куда ушли наши? Может, бродят в этом лесу, а может, погибли. Тоня с ними…

Макушки орешника на противоположном берегу отчетливо проступают всякий раз, когда вспыхивают ракеты. Гудит по-прежнему на переправе.

Каким-то непонятным чутьем Селезнев догадывается, что берег рядом, он перестает работать ногами и ощущает землю. Медленно поворачивается и несет узел на вытянутых руках, выходит на берег. Отдышавшись, прячет узел в кустах.

Спустя час все трое оказываются на восточном берегу. Тарабрин полулежит на разостланной шинели, и Селезнев впотьмах меняет ему бинты. Тарабрин не стонет, не жалуется, только по редкому судорожному вздрагиванию Селезнев догадывается, чего это все ему стоит. Мокрые, окровавленные бинты Селезнев отжимает и кладет в мешок вместе с патронами. Тарабрину помогают одеться, потом Селезнев и Симоненко одеваются сами, разбирают оружие. Сейчас они уйдут в лес. Пойдут медленно, таясь и блуждая в поисках своих. Может, удастся оставить Тарабрина в верных руках, может, в двух шагах отсюда им придется принять бой… Они сидят на берегу почти у самой воды и молча смотрят на противоположный откос, туда, где они сегодня держали оборону и где сейчас лежат их товарищи.

Над головой снова гудят самолеты. Кажется, будто кто-то невидимый включил в вышине огромный, мощный мотор. Даже земля от этого гудения содрогается, и только звезды, как и прежде, спокойно глядят с вышины и, кажется, совсем не удивлены тем, что происходит на небольшом кусочке планеты. Может, звезды видят больше и дальше, видят смерть, но видят и жизнь, может, поэтому их мерцание отдает холодным спокойствием, как взгляд человека, наблюдающего грозовую тучу и уверенного в том, что ветры разметают ее. А может, и того проще: где-то вдали, за кострами пылающих сел и городов звезды видят ожидающее врага возмездие…