Зоя покраснела и стала смотреть в окно.

— Не знаю, мама. Только я по-другому с Колькой не могу. Чего зря голову морочить.

— Это верно, дочка, — одобрила Пелагея Ивановна, вздохнув. — Парень он хороший, но только… А может, еще посмотришь?

— Нет, мама. Не надо, — сказала Зоя.

И они замолчали.

Если бы Пелагея Ивановна узнала, как Зоя познакомилась с Борисом, удивлению ее, смешанному со страхом, не было бы предела. Поколения разделяют не только вкусы, но и манеры. Хотя все это очень условно. «На улице?!» — воскликнула бы она, и в голове ее в один миг пронеслись бы самые неприглядные картины. Тот, кто останавливает девушек на улице, не заслуживал в ее глазах никакого уважения. И всякие объяснения были бы совершенно бесполезны, потому что Пелагея Ивановна, во-первых, мать, а во-вторых, она находилась в том критическом возрасте, когда собственные увлечения, всякие там встречи и знакомства либо скрывают, либо забывают напрочь.

В таком возрасте каждый человек находит в себе множество привлекательных черт, и ему постоянно кажется, что все, что было с ним, — все хорошо и все заслуживает немедленного подражания.

А между тем жизнь Зои шла своим чередом. Однажды на собрании после разбора полетов зашла речь о стиле работы. Пригласили на эту беседу и командира отряда. Потирая ладонью рубец на щеке, он сказал:

— Стиль — это та же техника. Тут должно быть все безотказно, на все, даже самые коварные случаи, — на мгновение он задумался, видимо вспоминая один из таких случаев, потом кивком головы выключил себя из прошлого. — Характер свой надо припрятывать, — он неожиданно улыбнулся, — нервы на тормозах держать.

Командир был из военных летчиков. Как свидетельство его далекой неспокойной молодости — на тужурке у него три ряда орденских планок. Ему можно было дать лет сорок — сорок пять, но так или иначе седина на его крупной голове казалась преждевременной — особенно когда он улыбался.

— Пассажир в воздухе — два, три и четыре часа. Вам не надо объяснять, какой бывает пассажир. Но вы, представители Аэрофлота, должны быть одинаковы во все часы суток. Ответственность… А что иногда получается…

Зоя с неожиданным интересом стала наблюдать за глазами командира, они все время менялись: то голубые, то белесые и холодные. Наверно, это происходило потому, что свет из окна падал прямо на стол, за которым сидел командир. Но Зоя подумала, что на фронте, когда командир сбрасывал на врага бомбы со своего бомбардировщика, его глаза были вот именно такого белесого цвета. Все знали, что командир в прошлом — боевой летчик, и товарищи по службе, пилоты гражданской авиации, относились к нему по-особенному тепло.

После командира взяла слово инструктор Стеклова и стала расхваливать Веру Новикову, которая действительно показывает настоящий стиль. Зоя посмотрела на Веру, она сидела у противоположной стены прямо под схемой воздушных пассажирских линий, синие стрелы там обозначали направления полетов, а черные кружочки — города. Вера смотрела вниз, куда-то себе под ноги: ей, видно, было неловко выслушивать похвалу, разные восторженные выражения на виду у всех. Вообще Вера была хорошая девчонка и не задавалась от похвал, к которым все уже привыкли, она работала на трудной и дальней линии, идущей на восток.

— Кто скажет, что у Новиковой привилегии? — спрашивала Стеклова, глядя в пространство, и сама же отвечала: — Никто этого не скажет. Трудности есть, а привилегий никаких. А от пассажиров, между прочим, в отряд поступают только благодарности.

Потом она говорила еще разные хорошие слова про Веру: венцом этой похвалы явилось сообщение о том, что Вера учится английскому языку. Девчата про это тоже знали, потому что Вера не скрывала своего желания перейти на международные линии. Но старшая под все это подвела свою базу:

— Внешний вид, подтянутость и изящество — это хорошо. Но надо брать и своей содержательностью. Как это понять? — Она потупилась, подбирая слова, и сказала внушительно: — Читать надо, учиться надо!

И тут Зоя подумала о Борисе. Не думать о нем она уже не могла. Раньше она читала книги про разную жизнь — про шахтеров, про войну, про рыбаков. Ходила в кино, но в кино все ходят. Борис сказал, что надо читать книги про замечательных, исключительных людей, тут можно кое-чему поучиться. Про Эйнштейна, например.

«Почему же я не знаю?» — подумала Зоя тогда и в ближайшее воскресенье пошла в библиотеку, достала книгу об Эйнштейне. Библиотекарша подсунула ей еще книгу про Моцарта. Эту книгу она прочитала залпом. Там есть одно место, когда Моцарт, совсем еще малыш (ножонки до пола не достают), сидит за роялем, раньше этот инструмент клавесином называли, сидит, а придворные дамы и господа приготовились слушать. И вдруг он оборачивается к ним и спрашивает: «А вы меня любите?» Вот как бывает в жизни: малыш, слава у него какая, а уже понимает, что без любви ничего не получится, без любви ему играть трудно.

Эту историю про Моцарта она рассказала Борису, он выслушал ее и задумался. «Интересно, — сказал, — очень интересно. Надо обязательно прочитать». — «Хочешь, я тебе книжку привезу?» — сказала Зоя. Ей было тогда отчего-то радостно, она даже не ожидала, что может от такого пустяка испытывать радость.

Зое пришлось оторваться от своих размышлений и прислушаться к тому, о чем говорила Стеклова. Она рассказывала про хорошую работу бортпроводницы Вали Дятловой. Год назад, когда у самолета при посадке загорелся двигатель, Валя была в салоне и, зная об опасности, ничем себя не выдала, ни один пассажир не догадался, что самолет терпит аварию, — об этом потом писали в газете и в отряд приходило много хороших писем. Стеклова, конечно, говорила о теперешней работе Дятловой, а не о том, что было год назад, но Зоя, поглядев на широколицую полную Валю, сидевшую тихо в уголке, думала именно про тот случай, вспомнила неожиданно своего погибшего отца, которого не знала, свою жизнь, и ей почему-то стало стыдно.

«Ничего у меня в жизни не было — ничего!»

— Хочешь посмотреть, какое пальтецо мне шьют? — зашептала модница Миронова, регулярно посещавшая все фирменные ателье. — Вот смотри, — она открыла записную книжку и начала черкать быстро. — Это спереди, тут вытачка, тут клапан, для ансамбля, клапан без кармана. А вот сзади будет так…

— Тихо, тихо, — остановила ее Зоя. — Послушаем.

Разговор шел о бортпроводнице Семеновой. Ярко-желтая, сплошная перекись водорода, Семенова сидела рядом и моргала подведенными ресницами. Оказывается, в аэропорту назначения Семенова отпросилась в город у командира экипажа и явилась с опозданием на целый час. И жалобы на нее во время рейсов были.

— Такой стиль нам не подходит, — говорила строго Стеклова. — Такой стиль нас позорит. И никакие оправдания вам, Семенова, не помогут.

Семенова встала и заводила подсиненными глазами вокруг. Щеки ее полыхали, и медальон на шее сполз в сторону.

— Да, жалобы были, — проговорила она, понемногу обретая смелость. — Я ведь рассказывала, как произошло. Нормальный рейс, все как полагается, привяжите ремни, можно отпустить ремни, и тут в салоне встает гражданин с бородой и кричит: «Споем!» И начинает петь. Думаете, я не уговаривала?! Уговоришь, а он через три минуты снова: «Споем!» Так всю дорогу. Второй пилот выходил, а пассажиры, конечно, в претензии. А насчет опоздания…

— Сядьте, Семенова, — сурово прервала ее Стеклова, — вам никто слова не давал. Вы на все найдете причину, это уже известно.

Среди девчат глухо пронеслись смешки, командир улыбнулся, но тут же снова сделал серьезное лицо. Стеклова продолжала приводить новые факты плохого стиля, говорила о микроклимате, который надо поддерживать, а Зоя задумалась, она еще раз поглядела на Валю Дятлову. «Странно все же получается. Странно и несправедливо, — сокрушенно вздохнула Зоя, изучая Валины широкие скулы и выпиравший бугорком подбородок. — Хорошая девчонка, все знают, добрая и бесхитростная, а вот лицо некрасивое. И парни поэтому обходят ее своим вниманием. А ведь начитанная и на заочном где-то учится».