Арсений сказал:
— Не огорчайся, Шура. Все утрясется. Пока ты ходишь в магазин да в гараж, я тоже немного пройдусь. Посмотрю город.
Брат ничего не ответил. Перспектива заниматься домашними делами его не устраивала. Но в доме, как это понял Арсений, командовала Лиза, хотя и не сразу это бросалось в глаза, не резко, но было видно: в семье на ней все держалось.
— Ладно, коли так, — сказал, помолчав, Александр. — Загляни на набережную, там теперь парк. А если не успеешь, то завтра вместе сходим.
Лиза предложила посмотреть главную улицу города — дома не хуже московских.
Еще был дан совет: побывать на лодочной станции.
Но когда Арсений спустился с крыльца во двор, посмотрел на соседний двухэтажный деревянный дом с покосившимися окнами, потом на огородик с желтеющей ботвой, на серый забор… увидел вверху ржавый церковный купол, стаю голубей над ним и теплое голубое небо — то внезапно почувствовал, как что-то дрогнуло у него в груди, и ему прежде всего захотелось пройтись тихим неторопливым шагом по знакомой с детства улице.
Он миновал калитку и ступил на тротуар, покрытый асфальтом. Канавы, как во времена его детства, теперь не было, для стока воды имелись специальные желоба. Пятиэтажных домов с балконами тоже в его времена не было. Самым большим зданием считалась на улице больница: три этажа. Причем третий — мезонин.
А вот и его старые знакомцы — домики с побеленными наличниками, с залатанными водосточными трубами, с геранью на подоконниках. Эти домишки были как напоминание о чем-то далеком, ушедшем от него навсегда. Они, казалось, подслеповато щурились на пришельца, не узнавая и не принимая его, как чужого. У них давно была своя жизнь, которую он уже не знал, он мог переговариваться с ними лишь о прошлом.
Арсений перешел на другую сторону улицы, чтобы удобнее было рассмотреть тот домик. Как и во времена его детства рядом стоял глухой забор, покрашенный в серо-зеленый цвет; массивная покосившаяся калитка словно вросла в асфальт. За забором когда-то росли цветы — много цветов. За цветами ухаживала золотоволосая Наташа. У нее был брат Алик. Ребята на улице дразнили его странным словом «Жуй». За привычку постоянно жевать что-нибудь. Бывало, выйдет на улицу с куском сдобного пирога и жует его медленно, с равнодушием избалованного ребенка. Ребята не любили его, часто затевалась драка, но Жуй всегда легко откупался с помощью того же сдобного пирога.
Домик стоял — постаревший, как и другие. Поблескивали затянутые в белый тюль окна. Кто-то сейчас в нем? Живы ли хозяева? «Жуя» нет. Бывший обжора Алик весной в сорок четвертом году вместе с десантом морских пехотинцев был брошен на город Николаев и умер от ран. Краснощекий парнишка, жующий пироги, стал десантником… А его сестра Наташа давно вышла замуж и уехала с мужем в Мордовию лечить детей, она с детства любила возжаться с малышами, со всех дворов матери подсовывали ей ребят, прося понянчиться. Теперь Наташа врач.
Арсений двинулся дальше, свернул в проулок, безошибочно угадывая за углом рощицу. В тот вечер он с Наткой тоже свернул сюда. Но у рощицы она остановилась, как бы испугавшись темноты. Тогда он взял ее за руку и повел за собой, чувствуя, как сопротивление ее с каждым шагом слабеет. Густая чернота скрывала их друг от друга, и это придавало Арсению смелости, он увлекал ее все дальше в глубь рощицы, сердце его сильно стучало, и он сам не знал, что ждет его впереди. Увидев неподалеку ствол дерева, он повернулся и привлек Натку к себе и сразу испугался, почувствовав близко ее грудь. Оба замерли на мгновение, и тут же Натка отстранила его, прошептав: «Пойдем скорей отсюда». И пошла. Что-то вдруг сковало их в тот вечер, и они, пока шли к ее дому, молчали и также молча расстались. А на другой день, когда он вспоминал рощу, сердце начинало сильно колотиться и было отчего-то страшно и вместе сладко от этих воспоминаний.
Сейчас роща показалась Арсению более просторной. Наверно, каких-то деревьев в ней уже недоставало. Редела старая роща.
Он миновал белое здание больницы, прошел в туннель, над которым с грохотом промчалась электричка.
За кривыми улочками ему открылся забор заводского стадиона, чуть вправо от него маячила дугообразная арка со знакомой надписью «Парк имени XVII партсъезда». Кинотеатр помещался в здании бывшей церкви. Голубели масляной краской мостки, за которые были привязаны такие же голубые лодки. Арсений не спеша прошел вдоль пруда. Ветерок чуть рябил воду в дальнем конце. Тот же, казалось, был ветерок, что и в дни его юности. Так же рябила вода в пруду под его порывами. Арсений вдруг подумал, что он мог бы жить здесь. Мог бы и жениться на Натке, она любила его, он знал это и остерегался, потому что считал — все в жизни еще впереди. И прежде всего — любовь. Человек привык ссылаться на волю случая. Вернись он тогда после войны в этот город, — кто его знает, может быть, по-другому сложилась бы его жизнь. Но он не вернулся. Тогда многие не возвращались. Одни уезжали, другие приезжали. Мир был таким огромным, таким безбрежным, что ограничивать его стенами родного города казалось преступным.
Старый родной город детства! Оказалось, что прошлое не кануло в пропасть, а живет в нем. И вечерняя прогулка с Наташей в ту рощу не затерялась в невидимой дали, не угасла, не ушла безвозвратно.
Вот эти знакомые деревья в парке — как они постарели!
Наверно, ребята и сейчас вытворяют всякие безрассудные трюки. Толстые вековые липы… Тут было дерево, сук у которого простирался через аллею. Арсений даже поежился, представив: на высоте четырех-пяти метров шагает мальчуган. Он балансирует худенькими руками, как эквилибрист на проволоке в цирке. Могучая ветвь липы гнется под ним и потрескивает, кажется, вот-вот произойдет несчастье. Но проходит мгновение, мальчуган, напружинившись, делает отчаянный прыжок и оказывается на другом дереве, по другую сторону аллеи. Путешествие закончено. Аттракцион «Обезьяна» показывался исключительно на спор: если будет выставлено пять, а то и шесть порций мороженого (количество зависело от того, с кем заключалось соглашение). На этих мостках они потом сидели — мостки были точно такие, только без голубой краски, — сидели и уплетали заработанное честно мороженое.
Позже кто-то срубил злополучный сучок. Это понятно. Сорванцы, стекавшиеся в парк из соседних улиц, рисковали жизнью. В молодости легче рискуют. Если бы ему сейчас сказали: «Повтори!» — он бы умер от страха. А тогда… В конце сорок четвертого года они форсировали Даугаву. Была кромешная тьма, какая случается по ночам поздней осенью. Вспыхивали кругом разрывы, строчили светящимися трассами пулеметы. Взорванные скользкие фермы моста то возвышались, то уходили в воду. Внизу чернела вода. Одно неосторожное движение, легкий толчок — и тьма скроет тебя навсегда. Ползти по скользким фермам холодной осенью под пулеметным обстрелом — это был страшный незабываемый аттракцион. А потом был вражеский берег и мгновенная атака, после которой они снова не досчитались нескольких десятков солдат. И еще не мало атак ожидало его впереди, и никогда высота не казалась жуткой.
Какое наваждение — эти воспоминания!
Старая липовая аллея вывела Арсения на небольшую круглую площадку с клумбой посредине. Совсем близко от себя он увидел пять мужских лиц, устремивших свои взгляды на него. Они смотрели на него почти в упор — с прямоугольных фанерных щитов, установленных полукольцом по другую сторону клумбы. Он подошел ближе и шепотом, охваченный неизъяснимым волнением, прочитал слова: «Они жили в нашем городе, они отдали жизнь за нас». Арсений переходил от портрета к портрету, вглядываясь в молодые, чем-то до боли знакомые лица. Наверняка, кто-нибудь из этих ребят бывал в этом парке, ходил на стадион, гулял, прячась от июльского солнца в тенистой липовой аллее. «Вы вернулись в родной город навечно…» Арсений вскинул голову и посмотрел ввысь, на голубое небо. Он долго стоял на одном месте и глядел то на портреты, то на голубое небо.
