Там, за окном, дождь. Дядя Петя смотрит сначала вниз, на черный тротуар. Накрывшись зонтиками, капюшонами, по тротуару спешат люди; проносятся с тяжелым шорохом по мостовой троллейбусы, автобусы, с третьего этажа видны только их мокрые крыши. Потом взгляд дяди Пети скользит по замутившимся, белесым, не отражающим ничего, кроме сырости, окнам противоположного дома — от окна к окну, от балкона к балкону, вниз и снова вверх. Заметит дядя Петя непорядок, вздохнет, почмокает губами: «Ах, ах… Эк вздумали. Белые занавески оставлять на лето» — это про окно, что над входом в гастроном. «А одежку-то, одежку забыли убрать!» — это про балкон на четвертом этаже. «Авоська с продуктами за окном при таком-то тепле! Хозяева!..»

Голос у дяди Пети немного сиплый, глухой. Говорит он и все пытается заглянуть подальше вдоль улицы — поднимается на цыпочки, вытягивает шею, приникая щекой к холодному стеклу. Но увидеть что-нибудь новое ему не удается. Все: и балконы, и окна, и занавески, и витрина в магазине — все осталось таким же, каким было вчера и позавчера, и неделю, и два месяца назад, когда дядя Петя впервые появился здесь. Раньше он жил в Саратове, а как вышел на пенсию, стал разъезжать по родственникам и знакомым, потому что своей квартиры у него не было — где недельку, где побольше погостит. Кто-то из знакомых, зная его положение, порекомендовал сюда: хозяева комнаты уезжали на год в Сибирь, требовалось подомовничать. Дядя Петя приехал, посмотрел обстановку. Шкаф, густо заставленный книгами, массивный сервант с хрустальными рюмками. Пухлый ковер во всю комнату. Дяде Пете понравилось, он остался…

В передней стукнула дверь. Вернулась с базара тетя Даша, соседка. Некоторое время дядя Петя слушает далекое звяканье кастрюль на кухне, шлепанье Дашиных ног. Потом глубоко вздыхает и начинает одеваться.

В умывальнике он долго фыркает, хлопая себя ладонями по щекам, и так же долго, как умывался, утирается полосатым с длинными махрами полотенцем. Глянув мельком в зеркало, идет на кухню пить кофе.

— Бонжур, Дарья Максимовна!

Тетя Даша, пожилая, добродушная, кланяется:

— Здравствуйте, Петр Семенович!

Кофе он пьет из большой красивой чашки, пьет маленькими аккуратными глотками, закусывает бутербродами с сыром, шумно крякает и сыплет в тетю Дашу вопросами: «Как здоровье? Как самочувствие домочадцев? Как цены на рынке?» Расспрашивает обо всем подробно, с радушной заинтересованностью, со вздохами, многозначительными паузами. Когда спрашивать уже нечего, начинает жаловаться на своего брата.

— Вчера письмо прислал. Две страницы. А о чем? Все о барахле. Живут, дай бог, а барахла все кажется мало.

— Ах ты господи! — сокрушенно качает головой тетя Даша. — Заразная до чего это штука — барахло. И то, глядишь, хочется, и другое. Конца-краю нет.

Дядя Петя точно ждал этих слов. Поспешно вытерев полотенцем губы, говорит громко и строго:

— Конца-краю нет… И то хочется, и другое. Да вы кто? Человек, разумное существо или… — он ищет слово и, не найдя, сердится еще пуще: — Ограничь себя, останови. А то извольте: конца-краю нет…

Дождь за окном перестал, хотя небо по-прежнему серое. Два голубя бродят по карнизу, глухо ворчат, шумит внизу улица. Тетя Даша гремит тарелками, вытирает тряпкой стол.

— Вы сегодня дома или как?

Дядя Петя думает:

— Сегодня… — И вдруг хлопает себя ладошкой по лбу: — Ну, склероз!.. Лекция в пятой школе. — И, пошлепав себя несколько раз по лбу и высоко вскинув голову, пружинистым шагом выходит из кухни.

И пока он идет по коридору, пока открывает комнату, тетя Даша смотрит ему вслед. «Лекция… Вот ведь какая жизнь удалась человеку: ездит теперь по разным местам и рассказывает про все, что с ним приключилось, и людям это интересно». Она с укоризной оглядывает стены кухни, берет машинально ложку с плиты и, прихватив тряпкой крышку у кастрюли, принимается озабоченно размешивать суп.

Жизнь у дяди Пети действительно необыкновенная. Сейчас он одинок и стар. А была когда-то жена, был дом — каменный особняк на набережной, с огромным садом, со светелкой. Жена — Танечка Ивакинская, дочь губернского смотрителя училищ, сам — гвардейский прапорщик… Давнее, такое давнее, что кажется неправдоподобным.

А вот это поближе: дебет-кредит… Стол, заляпанный клеем, серые листки с цифрами. Сколько березовых чурбаков поступило, сколько выточено из них ложек, пуговиц, игрушек-матрешек — все это он обязан подсчитать и записать в книгу.

Танечка не выдержала:

— Вы ошибаетесь (в ссоре она всегда говорила ему «вы»), тысячу раз ошибаетесь, если думаете, что я буду губить свою жизнь со счетоводом артели, выпускающей деревянные матрешки. Вам известно, что господин Ростовкин имеет свое дело, господин Хомич тоже завел дело. А вы щелкаете костяшками. Щелкайте, щелкайте.

Через весь город ночью шагал тогда Петр с маленьким чемоданом в руках — искать приюта у старого приятеля. Спустя месяц взял расчет в артели и поступил в респектабельнейший ресторан «Бристоль» буфетчиком. Милая старомодная тетушка, обожавшая до безумия своего племянника, когда увидела его в белой куртке с черным лоснящимся бантом на груди, разревелась, точно девчонка:

— Твои эполеты, Петенька, твоя офицерская честь!..

Остервенев, он закричал:

— Бросьте, дорогая тетенька, всю эту сентиментальную чепуху в клозет. Честь! Вам хорошо. Вы свое прожили!

В те дни встретил Лизу, пухлую брюнетку с большими глазами. Имел благороднейшие намерения. Через три месяца узнал, что у Лизы есть любовник. Нахлестал по щекам и вытолкал ночью. А в буфете обнаружили недостачу. Пришлось пустить с молотка родительское наследство — старинный особняк на набережной.

Махнул тогда рукой на «дело». Дебет-кредит — спокойно и безопасно. И ни о чем больше не думал, стучал костяшками из года в год и не желал ничего, только чтобы его не трогали.

Года два назад, уже на пенсии, был у брата в гостях, разговорился про отчетность в райпотребсоюзе, про то, что разных бумажек много пишут. Брат слушал, слушал, потом неожиданно выругался:

— Дурак ты, Петр! Ну чего ты мне рассказываешь об этом. Что я — начальство над вашим райпотребом? Ты вот что, шагай в обком, объясни все как есть, как мне сейчас говорил. Не примут — ничего не потеряешь. А примут… Тогда, брат…

И дядя Петя до сих пор удивляется, какая суета овладела им в те дни. Надел черный костюм, повязал галстук, пошел в обком. Строгая секретарша выслушала, записала в очередь. Принял его сам секретарь обкома, грузный мужчина с усталым, отечным лицом. Слушал не перебивая, качал тяжелой головой. Так ничего и не сказал. Попросил написать подробно на бумаге и представить. Дядя Петя с месяц рассказывал всем при встрече, как разговаривал с секретарем обкома. Брату отправил длинное письмо и быстро получил ответ от него: «Закрепи знакомство. Когда понесешь докладную, упомяни насчет квартиры. Там, знаешь, только звякнуть куда следует…»

Как-то вечером дядя Петя уселся наконец за стол, взял ручку и, хмуря рыжеватые бровки, вывел на листе бумаги красивым почерком: «В областной комитет партии». Ниже крупными буквами написал: «Докладная». Потом ручку отложил в сторону и, подперев рукой подбородок, стал размышлять, как складнее сочинить про все. Мысли про отчетность в райпотребсоюзе выглядели на бумаге тускло, неинтересно. «Не то, не то», — вздыхал дядя Петя. Месяца три прошло, а он едва успел написать страничку. И вдруг по городу слух: секретаря обкома перевели куда-то с понижением. Узнав об этом, дядя Петя неожиданно загрустил: вспомнилось усталое лицо, больные, отечные глаза секретаря. Решил докладную отложить на неопределенное время, а брату, который не унимался и неотступно напоминал ему про обком и про квартиру, перестал отвечать на письма.

В те дни пенсионная скука совсем бы заела его, но случилось одно событие. На квартиру, которую дядя Петя снимал в городе, пришли пионеры: две девочки и мальчик. Сначала дядя Петя подумал, что ребята ошиблись: через лестничную площадку жила учительница и им надо туда. Но мальчик, отстранив девочек, вышел вперед и, глядя прямо в глаза дяде Пете, спросил: