Первая поездка в Японию со 2 мая по 2 июня – еще один яркий момент 1966 года. Как и знакомство с Кристевой, это открытие, по его словам, приводит к радикальному сдвигу. Он столкнулся с языком и культурой, ни один из кодов которых ему не известен. Но тем свободнее идет работа означивания, и Барт наконец находит здесь тот язык, существующий на краю, в промежутке, необитаемый язык, в котором возможны любые игры. Его принимает Морис Пенге, в то время директор франко-японского института в Токио, живущий в Японии с 1958 года. Он не просто классический дипломат. Он выучил язык и разбирается в тонкостях восточной культуры. Книга, которую он опубликует по возвращении, – «Добровольная смерть в Японии»[722], посвященная одновременно и традиции сэппуку, и жизни в Японии в целом, демонстрирует очень тонкое, не западноцентричное понимание страны изнутри. У Барта сразу же завязывается с ним дружба, и Пенге играет роль настоящего проводника, в чем-то как Вергилий для Данте в «Божественной комедии»: в 1970 году Барт посвятит ему «Империю знаков». Сравнение с Данте уместно, поскольку в Японии Барт переживает настоящий шок в полном смысле этого слова. Эта культура, утверждающая непрозрачность, безмолвие, отказ от смысла, предстает перед ним как основание для его собственной работы над означиванием. Кроме того, он находит в ней нечто неподатливое, возбуждающее стремление понять. Барт привез два доклада: один о литературной критике, другой – о мифологиях, которые читает попеременно в университетах, куда он приглашен, – Тодаи в Токио, Нагоя, Киото, Осака. По выходным он иногда отдыхает в загородном доме Пенге в Хамая, в который тот приглашает и других друзей. Они без устали говорят о стране и обо всем остальном, что их сближает. Михаэль Ферье опубликовал редкие или неизданные тексты, написанные Морисом Пенге о своем опыте. Его портрет Барта (а также Фуко и Лакана, которых он тоже принимал во Французском институте) содержит несколько замечаний, указывающих на то, как верно Барт сумел понять страну, в которой отношения не всегда легки. «В Японии Барт сразу обратил внимание на сдержанность людей: это хорошо согласовывалось с его собственной сдержанностью и неприязнью к любого рода рисовке»[723]. Барт испытывает здесь эстетическое удовольствие и этическое удовлетворение. Формализм приводит не к обеднению, а к очищению. Проецируемый на эту страну фантазм, который он впоследствии превосходно выразит в «Империи знаков», в своей практике рисования, – это фантазм примитивности, возведенной в ранг большой культуры.

Позднее Барт постоянно возвращается в эту страну, в которой чувствует себя счастливым. Он признается Морису Пенге, что ему очень грустно с тех пор, как он вернулся. Просит поискать ему место в университете на два-три года, чтобы он мог по-настоящему пожить в стране. Уже тогда у Барта появляется идея книги о Японии. В четверг 9 июня он записывает: «Да, как и ожидалось, я испытываю тоску по Японии, это чувство разлуки с тем, что любишь, столь близкое к чистой экзистенциальности, что в некоторых языках, например в румынском и португальском, в одном слове (fado) смешиваются идеи ностальгической разлуки и судьбы (fatum)». Он добавляет, что привезенные вещи очень помогают: «Некоторые из них доставляют большое удовольствие, украшая обстановку; другие мало-помалу встраиваются в мою комнату; передо мной стоит фотография прекрасного актера Кацуо Фунаки в роли самурая (подумайте, как ее увеличить, в маленьком магазинчике в Юракушо), и я постепенно возвращаюсь к идее текста о японском лице, то есть фактически о Японии»[724]. Он тоскует не просто по чувству свободы и приостановки всего, позволяющей свободно жить с его сексуальностью и привносящей глоток свежего воздуха в строго размеренную жизнь, облегающую, как футляр, чувству, какое часто бывает у него за границей, он тоскует по всей культуре в целом, ином способе организации и дезорганизации жизни. Несколько дней спустя он снова пишет Морису Пенге и признается, что в Париже его охватила скука, бремя его обязательств неподъемно. «Япония и в этом отношении только помогла кристаллизироваться этой потребности в другом измерении повседневной работы, необходимости уравновесить интеллектуальную гипертрофированность подлинным искусством жить»[725]. В знак абсолютной серьезности своих намерений он начинает после возвращения учить язык. В архиве сохранились аккуратно исписанные тетради с длинными списками слов, показывающие, что он не довольствуется одним только разговорным методом обучения. Он также занимается каллиграфией под руководством одного студента. В двух последующих поездках, с 4 марта по 5 апреля 1967 года и с 17 декабря 1967 года по 10 января 1968 года углубляются его знания и укрепляется связь. Они дадут возможность уточнить материал для одной из немногих в его жизни книг, которые отвечают на внутренний импульс, а не на запрос извне (хотя формально это была просьба Альберта Скиры), – «Империи знаков».

В остальном год состоит из совершенно повседневных событий, складывающихся в полную и активную жизнь. Барт участвует в создании Le Quinzaine littéraire Мориса Надó, в честь запуска которого в библиотеке Ла Юн в Сен-Жермене 14 марта был устроен фуршет. Он пишет для этого журнала статью о Бенвенисте. О значении этого лингвиста ему рассказала Кристева, она же организовала встречу двух своих учителей в декабре того же года. Барт погружается в первый том «Проблем общей лингвистики», который только что вышел в Gallimard, и подчеркивает не только «безупречные знания», ясность и насыщенность важной для науки о культуре книги, «которая учреждает лингвистически, то есть научно, идентичность субъекта и языка»[726], но и ее исключительную красоту, стиль мысли, который придает ей «неисчерпаемую ясность, присущую великим литературным произведениям». В 1966 году также еще больше укрепляются его отношения с итальянскими интеллектуалами и писателями. Это не просто личные связи, а ключевые моменты интеллектуальной истории. Приехав в Италию в апреле 1966 года в момент публикации перевода «Критических эссе», он ужинает с Сангвинети (о котором он напишет в следующем году в каталоге Feltrinelli) в Турине, с Умберто Эко, который представляет книгу в Милане, с писательницей Лаллой Романо. В Риме он встречается с Кальвино, Моравиа, Манганелли. Все эти встречи показывают, что Барт – центральная фигура не только французской, но и итальянской интеллектуальной жизни. В последующие годы Кальвино на два года приедет в Париж, чтобы посещать его семинар о «Сарразине»: для создания его комбинаторного письма вклад Барта важен не менее, чем вклад Перека или Кено. Кальвино рассказывает об этом в тексте, посвященном памяти Барта[727]. В свою очередь, Умберто Эко – по-настоящему близкий друг. Его привлекает в Барте связь между научным проектом и литературным талантом. «Мифологии» представляются ему не просто упражнениями в развенчании мифов, а небольшими научными работами, соответствующими амбициозному проекту общей эпистемологии[728]. Эко играет важную роль в становлении семиологии и структурализма в Италии, которые с самого начала включены в университетский контекст и потому лишены той протестной силы, которой они обладают во Франции. Значение Барта для Италии измеряется по силе недовольства, которое он вызывает. Так, Чезаре Сегре и Мария Корти пытаются выделить итальянскую семиологию, не отказывающуюся от филологического и исторического подходов, которыми так сильна итальянская традиция интерпретации текстов. Несогласие касается главным образом функции критики, которая, по их мнению, должна сохранять свою специфику комментария, не становясь литературой. По их мнению, стирание границ и двусмысленность роли критика и писателя противоречат стремлению предать критике статус науки и утвердить ее автономию от других видов письма[729].