Мы видим, что в случае Барта бессмысленно противопоставлять классику и современность, потому что классицизм становится носителем позитивных ценностей, только когда приобретает характер современности (молчание, неполнота, неопределенность и открытость) или когда его приспосабливают для своих целей современные авторы. Даже если Лабрюйер совершенно не годится для «большого пробуждения», чтение его в 1963 году позволяет разглядеть дистанцию, отделяющую его мир от нашего, воспринять «современный смысл его творчества»[688]. Точно так же Расина следует понимать в свете его наивысшей актуальности: «Испытаем на Расине, именно в силу его молчания, все языки, которые нам предлагает наш век»[689]. Речь идет о том, чтобы одновременно объяснить и вызывать беспокойство: на классиков и современников возлагается одна и та же задача. Эта современность классики, конечно, унаследована от Жида, который еще в санатории вызывал желание «читать классику», поскольку «Боссюэ, Фенелон, Монтескьё никогда не бывают так хороши, как когда их цитирует Жид»[690]. Но она также является частью последующего критического проекта, который исходит не из анахронизма как такового, а из признания конститутивной роли анахронизма в любом великом произведении, как об этом пишет Барт в своем блистательном тексте 1965 года о «Жизни Рансе» Шатобриана («читаемое произведение анахронично, и этот анахронизм представляет собой капитальный вопрос, который оно ставит перед критиком»[691]), указывая на тщетность любой исторической реконструкции.

Этот проект также стремится занять свое место в новейшем движении за обновление критики. Предисловие к книге «О Расине» недвусмысленно подчеркивает этот последний пункт:

Эта открытость творчества Расина для современной критики является истинным признаком литературы, по его мнению, именно потому, что не может быть сведена к институту, который никогда не ставит перед собой вопрос «что такое литература?», потому что занят тем, что заверяет ее существование. В последнем эссе книги «О Расине», названном «История или литература?», Барт, явно стремясь отделить автора от школьной и университетской культуры, выступает с прямыми обвинениями в адрес некоторых историков литературы (и в частности, Раймона Пикара), продвигая идею о том, что произведение чаще всего ускользает от своего времени. Он противопоставляет этой фактической, филологической и хронологической истории программу Люсьена Февра (текст Барта выходит в Annales, как и в своей первой статье о Мишле, он явно позиционирует себя в качестве наследника Февра), подчеркивавшего в своей книге о Рабле важность изучения среды, в которой зарождалось произведение, его публики, ее интеллектуального формирования. Барт идет даже дальше Февра, мирясь с анахронизмом, который Февр отвергает, так как всегда постулирует некоторое подстраивание произведения под его время. Как Рансе у Шатобриана, литературное произведение, особенно если оно сохраняет в себе возможность актуализации, всегда «больше своего времени».

Если последнее эссе сборника могло вызывать вполне законное возмущение академических ученых, объектом наиболее ожесточенных нападок со стороны противников Барта стало первое эссе – «Расиновский человек», написанное в качестве предисловия к сборнику «Театр» Расина, опубликованному Французским книжным клубом в 1960 году. Альтюссер заметил его подрывной характер при первом же прочтении: «Наконец хоть кто-то сказал, что знаменитая расиновская „психология“, знаменитые расиновские бушующие страсти, такие чистые и необузданные, не существуют! Хоть кто-то сказал, что это прежде всего литература…»[693] Драматургия полемики с Раймоном Пикаром заслуживает тщательной реконструкции, поскольку обычно рассказывается только о выпадах, следующих друг за другом. Считается, что Пикар нападает на книгу «О Расине» в «Новой критике и новом обмане», а Барт отвечает ему «Критикой и истиной». Но при этом мы забываем о том, что «О Расине» выходит в апреле 1963 года, а текст Пикара – осенью 1965-го, то есть через два с половиной года. Если книга о Расине и вызвала недовольство некоторого числа специалистов, в силу традиционной сдержанности они не подали вида. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стал выход в 1964 году «Критических эссе». Статья «Две критики», в которой противопоставляются университетская критика с ее позитивистским методом, унаследованным от Лансона, и новая критика (Башляр, Гольдман, Пуле, Старобинский, Вебер, Ришар, Жирар), вызвала первую реакцию Пикара в Le Monde от 14 марта 1964 года:

Статья носит довольно общий характер и выражает сожаление по поводу биполярной концепции критики, несправедливой к Университету; Пикар пока еще остерегается вступать в полемику, даже если бартовское объяснение Расина кажется ему малоубедительным. Затем он публикует длинную статью в Revue des sciences humains, в которой уточняются причины критики «О Расине», но эта статья, учитывая аудиторию журнала, адресована только академическим ученым[695]. Доработав статью и сделав из нее небольшую брошюру для широкой публики, он переводит дебаты в интеллектуальную сферу. Раймон Пикар прежде всего возражает против сведения персонажей к функциям, которыми движет преимущественно дух трансгрессии. Самое главное – он обвиняет Барта в том, что тот пропускает текст через анахронические психоаналитические категории, ведущие к символическим характеристикам и не учитывающие буквальный смысл и принадлежность пьес к определенной исторической эпохе. Некоторые возражения, сводящие критику к благопристойности и хорошему вкусу и обвиняющие Барта в зацикленности на сексуальности, смешны; другие вполне точны, как, например, указание на опасность релятивизма, подстерегающую любую функционилистскую критику, или плавающий характер его психоаналитических категорий. Барт, впрочем, это признает: «Язык этого очерка включает определенные элементы психоаналитической терминологии, но сам подход к теме не имеет ничего общего с психоанализом»[696].

Запоздалая атака застает Барта врасплох. Именно то, что он почти подряд публикует «О Расине» и «Критические эссе», вызывает раздражение в эпоху, когда раскол между Сорбонной и более маргинальными институтами ощущается все сильнее, а влияние Барта на студентов растет. Цветан Тодоров, например, рассказывает, как, приехав в Париж весной 1963 года с рекомендательным письмом от ректора Софийского университета, он явился к декану филологического факультета и спросил, какие у них есть программы по теории литературы: «Он посмотрел на меня как на инопланетянина и сказал: такого не существует, литература должна изучаться в исторической и национальной перспективе»[697]. Элизабет Рудинеско тоже рассказывает, что была не удовлетворена преподаванием, когда начала учиться в 1964 году: «Если вы учились на филологическом факультете, водоразделом было: Барта читали? Было два лагеря»[698]. Следовало как-то ответить на присутствие имени Барта в разговорах студентов. Пока он выступал на поле современной литературы, его эксперименты не могли причинить никакого вреда, потому что в Сорбонне не преподавался ни один из ныне живущих авторов. Но когда он взялся за классическое наследие, которое с давних пор было в центре университетских исследований (Расин как заповедник и как памятник), более того, поставил под сомнение позитивистскую концепцию истории литературы, существующую с XIX века («Тот, кто хочет заниматься историей литературы, должен отказаться от Расина-индивида»), университетские ученые были обязаны реагировать и отстаивать свои позиции.