Кроме того, этот научный проект имеет для Леви-Стросса академические последствия. В течение всей своей карьеры он не стесняется преуменьшать значение чужих влияний (в частности, Мосса и Дюркгейма) и без колебаний ликвидирует своих соперников-современников. У него еще будут конфликты, порой еще более серьезные, с Фуко, с Деррида, в результате которых он полностью зачистит структуралистское поле[615].
С самого начала Леви-Стросс устанавливает с Бартом неравноправные отношения. Он записывает его в модные структуралисты, а не в серьезные ученые. Как он позднее признается Дидье Эрибону: «Я никогда не чувствовал, что он мне близок, и его последующее развитие подтвердило это чувство. Поздний Барт во всем противоречил раннему, который, по моему убеждению, шел против своей природы»[616]. Он не дает воли своим чувствам, потому что Барт полезен для его признания: он посвятил Леви-Строссу две статьи в престижных журналах. Первая, самая важная, «Социология и социологика» вышла в 1962 году в совершенно новом журнале Information sur les sciences sociales и будет перепечатана в сборнике, посвященном Леви-Строссу и вышедшем в серии «Идеи» издательства Gallimard в 1979 году. Барт рассказывает о «Неприрученной мысли» и «Тотемизме сегодня», задаваясь вопросом о возможном приложении структурного анализа к объектам современного общества. Вторая статья – «Гуманитарные науки и творчество Леви-Стросса» – просто вступительное слово к блоку о Леви-Строссе, опубликованному в Annales в конце 1964 года, и в ней утверждается, что его главные работы направлены на то, чтобы изменить конфигурацию всего комплекса гуманитарных наук. Однако первая статья показывает, что, хотя Барт глубоко восхищается Леви-Строссом, даже может в тот момент (это продлится недолго) поставить его на место отца, он не пресмыкается перед ним. Поразительно, как «Социология и социологика» приводит все к противопоставлению двух их объектов и двух их методов (Барт, впрочем, чаще ссылается в ней на моду, чем на примеры из антропологии). Проводя различие между этнографическим и социологическим обществами, он имплицитно обосновывает существование нескольких структурализмов. Более того, он ставит под сомнение универсальность бинарной логики, утверждая, что Леви-Стросс и сам признавал важность нейтрального, в частности в связи с маной как нулевой символической ценностью.
Можно спросить себя (но это всего лишь идея, даже не гипотеза), в сравнении с этнологическими обществами, чья логика, по-видимому, бинарна (даже когда в них практикуется нулевая степень знака), не тяготеют ли социологические общества к развитию более сложных логик (или же попросту менее утвердительных), либо когда все чаще прибегают к терминам, производным от материнской оппозиции, либо когда им хватает силы воображения представить себе серии терминов, то есть, по сути дела, интенсивные парадигмы, в которые язык вводит совершенно относительный разрыв[617].
Это серьезное возражение против проекта, стремящегося к тотализации, и утверждение важности структурной семиологии для понимания современных обществ. Статья Барта, таким образом, не стремится угодить мэтру, и едва ли тот оценил ее по достоинству. Сила Барта, ощутимая со времен «Мифа сегодня», в том, что он снял оппозицию между антропологией и историей и попытался их соединить. У всего есть свое историческое измерение, даже у тела: «Уникальная вещь: человеческое тело, принадлежащее антропологическому времени, разве оно неизменно? Ни в коей мере: морфология подчиняется Истории, так же как географии»[618]. Отсылка к истории, по крайней мере в той же степени, что и наука о знаках, – возможная тактика борьбы против косности любой доксы, в том числе доксы мифа.
Леви-Стросс не имеет ничего против этнографии современности, хотя и находит ее банальной в сравнении со своим обобщающим проектом. В свою очередь, когда ему представляется случай прокомментировать работы литературного структурализма, к которым он очень быстро причисляет и тексты Барта, он говорит, что не питает особого интереса к этим работам, в лучшем случае выявляющим мистификации или бред, даже если это «последовательный бред», раскрывающий «мифологию нашего времени»[619]. В 1966 году он напишет Барту очень суровое личное письмо в связи с выходом «Критики и истины», экземпляр которой тот ему послал. Его интересно процитировать, поскольку оно показывает, в какой мере Леви-Стросс дистанцировался от Барта:
Откровенно говоря, я совершенно не уверен, что полностью с вами согласен. Во-первых, потому, что, защищая «новую критику» в целом, вы покрываете многие вещи, которые, на мой взгляд, этого совершенно не заслуживают. Во-вторых, по причине эклектизма, который выражается в чрезмерной снисходительности к субъективности, аффектации и, не побоюсь этого слова, некоторому мистицизму в отношении к литературе. С моей точки зрения, произведение не является открытым (эта концепция открывает его для философии самого худшего толка – философии метафизического желания, отрицания предмета только ради того, чтобы гипостазировать метафору, и т. д.); произведение – закрыто, и именно эта его закрытость дает возможность его объективного изучения. Иначе говоря, я не отделяю произведение от его интеллигибельности: структурный анализ в том и состоит, чтобы заново обратить интеллигибельность на само произведение. И, чтобы не впадать в герменевтику в духе Рикёра, следует, как мне кажется, более радикально, чем вы это делаете, отличать символические формы, целиком и объективно детерминируемые (только они меня и интересуют), от незначимых содержаний, которые могут им приписывать люди и исторические эпохи[620].
Субъективность, аффектация, мистицизм – это прямолинейная критика, она показывает, что даже работа Леви-Стросса с вариациями учитывает не исторические переменные, а формальные. Такова цена, которую приходится платить за научную объективность. Есть вероятность, что статья Барта «От науки к литературе», опубликованная в следующем году, была своего рода ответом на это личное письмо или на эту критику. Возвращаясь к различию между писателем и пишущим, популяризированному в «Критических эссе», он различает язык как инструмент, подчиненный научной материи, и язык как самое существо литературы: «Наука, разумеется, нуждается в языке, но, в отличие от литературы, она не живет внутри него. Наука преподается, то есть высказывается и излагается, литература же не столько сообщается, сколько совершается (преподают только ее историю)». Далее он призывает к смещению структурализма в сторону литературного письма, что нисколько не противоречит предшествующим соображениям о метаязыке, которые уже предполагали выход за рамки, потому что однажды потребуется создать мифологию мифолога или семиологию семиолога. «Итак, структуралисту придется превратиться в „писателя“ – но вовсе не затем, чтобы чтить или отправлять обряды „изящного стиля“, а дабы заново обратиться к насущным проблемам всякой речевой деятельности, поскольку ее больше не окутывает благостное облако иллюзий реалистического свойства, представляющих язык в виде простого посредника мысли»[621]. Тем самым Барт следует логичным маршрутом признания, что научная объективность в гуманитарных науках имеет свои пределы и что необходима бóльшая вовлеченность в язык и письмо. Речь не столько об отречении от структурализма, сколько о сокращении дистанции между субъектом и объектом.
Нечто подобное в то же время констатирует Жак Деррида, и Леви-Стросс вступает в полемику с Мишелем Фуко о самом определении структурализма. То, что они вот так коснулись пределов объективной науки и дискурса формальной рациональности, делает их провозвестниками в большей степени, чем Леви-Стросса, замкнувшегося в неоспоримой солидности своего метода, сколь бы ни были велики его конкретные результаты. Любопытно, что эта статья Барта вышла в том же году, что и «Система моды», его самая структуралистская книга. Но, как и «Нулевая степень письма» в свое время, «Система моды» относится к «запоздалым книгам», которые он завершил задолго до их публикации. Он работал над ней каждое лето в течение 1959–1963 годов и поставил финальную точку 25 августа 1963 года в Юрте: «Конец „Моды“ (кроме библиографии, которую надо сделать в Париже)»[622]. Франсуа Валь, находивший ее несколько переусложненной, не спешил с публикацией, сначала потому, что она могла озадачить постоянных читателей Барта, а затем потому, что она совпала в издательском плане с публикацией «Критики и истины», незапланированной книги, написанной в пылу полемики с Пикаром. Уже в предисловии Барт признает, что она возникла из приключений, «уже оставшихся в прошлом» с точки зрения как его личного пути, так и развития семиологии. Фактически она опирается на строгую соссюровскую лингвистику, которая с тех пор была дополнена идеями Хомского, Якобсона и Бенвениста. В интервью, которые он дает в газетах и журналах по случаю выхода книги, Барт признает, что обязан Леви-Строссу выбором именно описаний моды. Но для него это еще и повод подчеркнуть, что он работает с письмом (даже если это шаблонное письмо, подчиненное кодам) и что вне языка нет никакого означивания. Он также уточняет в этот момент, что его главный объект – литература и что по этой причине, даже если ему может быть интересно испытать научные методы, наука как таковая не является его целью и он не может завершить свои труды «типично научной концовкой, потому что наука о литературе ни в коем случае и никоим образом не может оставлять за собой последнее слово в отношении литературы»[623]. Он утверждает, что «приближается момент расставания» со структурализмом. Первоначально единые в том, что человек больше не находится в центре структур, исследования начинают расходиться в отношении к письму как таковому. Если и есть поворот, то он, согласно Барту, затрагивает всех представителей структуралистского метода, а не только его собственное творчество.
