До сих пор только роман представлял беспорядок и страдания любви-страсти. Новаторство Барта было в том, что он сделал ее предметом трактата, фрагментарного и рефлексивного эссе. Этот прием придал книге лиризм, который, однако, не отменяет философское измерение используемого в ней «я». Своей оригинальностью книга обязана сочетанию различных методов, которые на тот момент применял Барт: структуралистского анализа (пара любящего и любимого образует структуру комплекса, и любовный дискурс дается как комплекс структур), семиологии (как это хорошо разглядел Делёз у Пруста, любовь все превращает в знак), к которым добавляется измерение Воображаемого (проецирование собственного фантазма в письмо). В любом случае этот проект относится к порядку знания, даже если для его реализации Барт не обращается к программе позитивной науки. Что самое главное, он не пестует здесь субъективность и нарциссическое самодовольство, как полагали или утверждали некоторые. Если автор вводит в игру свой личный опыт, то только дистанцируя его и в той мере, в какой он может помочь раскрытию структур. В тексте можно найти множество автобиографических деталей (буфет на вокзале в Лозанне, шкатулка в подарок, одержимость телефонными звонками, любовное письмо, цветы, полученные от неизвестного), однако, захваченные методичным комбинаторным письмом трактата, они становятся фактами, относящимися к кому угодно, точками схождения приключения, общего для всех. «Фрагменты речи влюбленного» ни в коем случае не являются в творчестве Барта признаком какого бы то ни было отречения. Он одинаково работает и с симуляцией, и с вариацией, которые всегда служили ему для того, чтобы изощренным путем приблизиться к различию в вещах, обойдя сущность. Как, например, передать прикосновение? «Пожатия рук – их неисчислимо много в романах – жест, скрываемый внутри ладони, колено, которое не отодвигается, протянутая, будто ни в чем ни бывало, вдоль спинки дивана рука, на которую мало-помалу клонится голова другого, – это райский уголок утонченных, потайных знаков; это словно праздник – не чувств, но смысла»[1082]. Смысл никогда не дается как целое, как полнота, но лишь в непрерывном развертывании знаков. Когда он пропускает через себя, через собственный опыт то, что воспринимает из книг и от некоторых друзей, это добавляет феноменологическое измерение к семиологическому анализу. Барт, таким образом, предлагает размышление о любви, не имевшее в недавнем времени прецедентов и показывающее, что любовь может быть объектом мысли, а не только сюжетом, которому отводятся вторичные позиции.

Когда книга была вынесена на суд читателей, они все правильно поняли, узнали в ней свои практики и при этом увидели, что они определенным образом в ней дистанцированы. Обобщающий характер книги в том, что она рассказывает каждому об опыте всех: ее сила, отличающаяся от обобщения посредством понятийной аргументации, – во фрагментарном письме и подробнейшем описании отдельных черт. А вот в частном порядке книга была принята совершенно иначе. Барт никогда раньше так откровенно не говорил с друзьями о себе. В приеме с «я» они видели только человека, которого знали. Длинное письмо от Эвелин Башелье показывает, что она обескуражена: «Во время семинара вы не говорили „я“ или говорили очень редко»[1083]. Воображаемое боли представлено в книге так откровенно, что она не может не связать его со страданиями Барта, которые находит ужасными. С точки зрения Филиппа Соллерса, прочитавшего текст до того, как он был опубликован, в этой откровенности и состоит сила книги: «Невероятная книга, которую невозможно читать без неловкости и эмоций; скандальная книга, как вы и хотели, по отношению ко всему тому, что отныне составляет институт или академию скандала…. Определенно, дорогой Ролан, у вас просто талант идти против течения»[1084]. Филипп Ребероль, друг всей его жизни, пространно комментирует насилие, произведенное над ним этой книгой:

И в конце письма он пишет: «Это относится к тебе: к другому Ролану, знакомому незнакомцу, скрытая сторона, открывшаяся с бо́льшим блеском и с большей болью, чем предполагалось»[1085]. Но самое поразительное письмо написал Жорж Перро: «У меня абсолютные воспоминания о наших встречах, разговорах, абсолютные в том смысле, в каком говорят об абсолютном „слухе“. К этому, естественно, примешивается некоторая боль. […] Потому что в них была капля влюбленности, я в этом уверен. Что может быть эротичнее дружбы. Я ее знал, и страдал от ее горестей»[1086]. К этому моменту Перро уже не может разговаривать: рак горла, которым он заболел и от которого умрет несколько месяцев спустя 24 января 1978 года, разрушил его связки. Его признание одновременно мучительно и неудобно.

Два момента, упомянутые один Соллерсом (скандал), другой – Реберолем и по-своему Перро (гомосексуальность), по-видимому, затушевываются при выходе книги, да во многом и сегодня, но при этом придают ей более глубокий и совершенно новаторский характер. Барт везде подчеркивает неактуальность своего объекта: любовь-страсть, романтическая любовь не интересуют науку того времени. О ней пишут в романах, в женских журналах. Первая особенность «Фрагментов речи влюбленного» в том, что любовь возвышается здесь до того, чтобы стать предметом познания. Вторая еще больше бросается в глаза: по сути дела, Барт отделяет любовь от дискурса о сексуальности (который является вполне органичной частью современного языка) и, главное, отделяет ее от полового различия. Он реактивирует мыслительную силу романтической любви в пространстве гомосексуальности, где различие контингентно, а не основополагающе, за счет чего брешь: «Гомосексуальность с трудом рождается в качестве смысла, умопостигаемости». Поэтому она может быть выражена через дисконтинуальность в душераздирающей диспозиции романтической любви, прежде чем произойдет ее буржуазное присвоение.

Если Барт должным образом позаботился о достаточной абстрактности местоимений, чтобы сделать свое описание любви дискурсом, с которым может идентифицироваться каждый или каждая (хотя тут и там попадаются следы личной ситуации автора)[1087], это стало возможно потому, что некоторые структуры любовного дискурса выходят за рамки полового различия. Но сила этой книги еще и в том, что она говорит о гомосексуальности и о том, какие у нее могут быть отношения с любовью-страстью, тогда как чаще всего гомосексуальность оказывается заложницей языка сексуальности (даже у Пруста).

Пересечения между личной жизнью и теоретическими размышлениями находят продолжение в курсе 1977 года, который касается уже не любовных отношений (главной целью которых является союз двоих), но «Жизни-Вместе». Барт, чья социальная жизнь проходит в небольших кружках, не сливающихся друг с другом «бандах», хочет помыслить социально-политический или утопический горизонт, которого они позволяют достичь. И снова речь идет о том, чтобы поставить под сомнение порядки, которые он ненавидит: гетеросексуальную пару, из которой общество делает сепаратистское правило (новобрачные, выходящие из церкви Сен-Сюльпис, с которыми он случайно столкнулся: «на него нахлынули те социальные разделения, которым он подвергается»[1088]), sistemati, «пристроенных» (устроенных в том же самом уютном комфорте, что и структура, но отделенных от желания[1089]); семью как инструмент воспроизводства буржуазного закона. Этим двум отвергаемым системам отношений Барт противопоставляет две совершенно разные ситуации: Жизнь-Вместе небольшими группами (она может включать «семью без фамилиаризма», которую он образует с собственной матерью и братом, или же некоторые «удачные» семьи[1090]) и Жизнь-Одному. Может показаться, что они противопоставлены друг другу, но на самом деле обе эти ситуации образуют друг для друга горизонт, к которому устремляется каждая из них. Модель Жизни-Вместе дает санаторий из «Волшебной горы», модель гораздо более утопическую, чем в «Эскизе санаторского общества», написанном вскоре после возвращения из Лейзена, в котором Барт писал, что кружок заодно либо с «большой семьей» либо с победоносным феодализмом. В «Как жить вместе» этот опыт представлен как создающий общество, позволяющее каждому жить в своем собственном ритме, которое было бы почти идиллическим, если бы его не преследовала смерть. Идиорритмия позволяет бороться с двумя крайностями: с крайностью одиночества, когда себя слишком от всего оберегают, отказа от вступления в группу, отшельничества; и с крайностью интеграции в большие сообщества, всегда структурированные через архитектуру власти (ведь власть всегда проходит через дизритмию, гетероритмию). Идиорритмия была бы золотой серединой – «утопической, эдемической, идиллической», что объясняет, почему она остается столь эксцентрической и маргинальной.