При виде фаэтона Луку будто осенило. Он даже вспотел от волнения.

— Эй, Ванька, живо на Старомосковскую, к женской гимназии! — крикнул он задыхающимся голосом и, подхватив Шурочку под остренький локоток, посадил в фаэтон.

Шурочка почти упала на потертую кожаную подушку.

— Что вы, Лука, я пойду пешком, у меня еще есть время, — вся вспыхнув, залепетала она.

Но извозчик проворно снял брезентовую торбу с лошадиной морды. Нахлестывая клячу кнутовищем, он помчался по тряской мостовой, плутовато оглядываясь на необычных ездоков.

Лука был на седьмом небе. Впервые в жизни он ехал на извозчике, да еще с девочкой, которая ему нравилась, совсем как Колька Коробкин, катавшийся в санках с Алей Томенко по Сумской улице на рождество.

— Быстрей! Быстрей! Гони во всю мочь! — подгонял он извозчика и даже подталкивал его в широкую спину.

Но приподнятое настроение исчезло так же быстро, как появилось. Весь бледный, Лука в чрезвычайном волнении наклонялся вперед, словно этим движением хотел помочь лошади, и в то же время измерял расстояние, соображая, сколько придется платить.

Его мучило, хватит ли двух рублей, чтобы расплатиться с извозчиком. Весь погруженной в расчеты, он даже перестал разговаривать со своей притихшей спутницей.

Неподалеку от Петинской улицы сорвалось переднее колесо, и седоки, ударившись о кучерскую спину, едва не вывалились в грязь. Чертыхаясь, извозчик почесал затылок, слез с козел, достал из-под сиденья вагу и нехотя принялся налаживать колесо. Провозился он минут десять. Нетерпеливо ждавшая на тротуаре Шурочка не выдержала, пробормотала, что больше ждать не может.

— Я провожу вас до гимназии… — взмолился Лука.

— А платить кто, губернатор будет? — завопил извозчик.

— На́ вот, на́! — Лука стыдливо сунул в огромную ладонь Ваньки два влажных от пота Дашкиных рубля и почувствовал, как по спине его пробежал озноб.

— Маловато, барчонок, — словно разгадав все, что творилось в душе мальчика, насмешливо проговорил извозчик. — За такой прогон полагается не менее трех целковых. Это уж такса.

— Хватит! И так много даю, — заикаясь, выдавил из себя Лука.

— Гони зелененькую! Сено опять вздорожало.

— Говорю, хватит, — мальчик повысил тон.

— А то можно и городового кликнуть, да в участок. Нет денег — не лихачествуй.

— Заломил втридорога и еще торгуешься! Думаешь, я никогда на извозчике не ездил? Ездил — и цену знаю… Пойдемте.

Лука взял Шурочку за руку. На душе у него стало муторно. С извозчиком, кажется, разделался. Но где теперь взять деньги на стекло? Может, продать что-нибудь? Но что он может продать, когда одни-единственные штаны — все его богатство?

Навстречу, держа за голову голубоватую скользкую селедку, шагал парень лет восемнадцати. Лука издали уловил что-то недоброе в его лице и в том, как он вдруг перехватил селедку из руки в руку. Поравнявшись с Лукой, парень ни с того ни с сего размахнулся и сильно мазнул селедочным хвостом по его щеке. От оскорбления и обиды Лука света божьего невзвидел. Не будь здесь Шурочки, он, может, выругал бы парня, на том дело и кончилось бы. Но оскорбление было нанесено публично, при даме, и Лукашке полагалось вступиться за свою честь.

— За что? — крикнул он, схватил валявшийся на мостовой кусок кирпича и, не раздумывая, огрел по голове парня, не ожидавшего от него такой прыти.

Парень взвыл от боли и бросился к нему. В руке Луки был уже новый кусок кирпича. Светлые глаза его потемнели и сузились.

— Не подходи! — едва слышно прошептал он. — Еще один шаг, и я проломлю тебе череп.

Парень опешил, жалкое выражение появилось на его лице. Лукашка видел, что парень испугался, и смело шагнул вперед. Парень попятился, озираясь вокруг, ища сочувствия у собирающихся зевак.

— Бей свой своего, чтобы чужой духу боялся! — услышал Лука знакомый голос, поднял голову и увидел желтую собачью будку на колесах. На ней восседал забрызганный грязью Алешка Контуженный.

Курносое, сморщенное лицо гицеля сияло от удовольствия: Алешка любил драки и знал в них толк.

— Дай ему, Лукашка, тулумбаса, пусть знает наших! — прорычал Контуженный и со знанием дела перетянул парня кнутом вдоль спины.

Посрамленный парень перебежал с мостовой на тротуар и, диковато озираясь, отдаляясь от враждебной толпы, крикнул на прощание:

— Теперь лучше не ходи по нашей улице!

— Правильно ты сделал. Никогда никому не прощай обиды, а дойдет дело до драки — бей первым, — одобрительно сказал Луке кузнец дядя Миша, тоже оказавшийся в толпе.

Луке хотелось, чтобы эту похвалу услышала Шурочка, но ее и след простыл, только вдалеке, между раздетыми деревьями, мелькало ее серое демисезонное пальтишко.

— Что ж ты стоишь, садись, подвезу до дому, — предложил Алешка, и Лука взобрался к нему на будку. — Видать, драка со Степкой пошла тебе впрок.

— Господин собачник, отдайте Амишку, богом прошу вас, — жалобным голосом протянула старенькая женщина в поневе и с кошелкой в руках.

— Третий раз тебе говорю: гони трешницу — и ни копейки меньше, — заломил Алешка.

— Возьмите два рубля. Бог тому свидетель, больше нет ни гривенника.

— Меня твоя псица за руку тяпнула, а она, может, бешеная. Мне уколы делать придется. — Контуженный показал женщине трясущуюся руку со следами собачьих клыков.

Будка тронулась и заскрипела. Усталая женщина поплелась рядом.

— Возьмите два рубля! Божеская цена… Аночка, девочка моя, слезьми изойдет за Амишкой… Амишка, милая! — Женщина схватилась руками за грязную железную решетку, из-за которой выглядывали жалкие собачьи морды с высунутыми красными языками.

— Алексей-наследник, отдай собачонку. Два рубля тоже деньги, — попросил Лука, немало пораженный тем, что вновь, через такой малый промежуток времени, повторилась комбинация с двумя и тремя рублями.

— Тпру! Стой, окаянный! — Алешка натянул вожжи, спрыгнул на булыжную мостовую, поблескивающую, словно рыбья чешуя, под солнцем. — Отсчитывайте ваши франки, мадам. Так и быть, уважу вашей Аночке.

Женщина сунула ему в руку две желтенькие бумажки. Алешка, орудуя железным прутом, отделил из общей своры собак рыжеватую дворняжку и выпустил ее на волю. Искусанная собачонка завизжала, запрыгала вокруг обрадованной хозяйки. Женщина подняла ее на руки, собачонка раза три благодарно лизнула ее в лицо.

— Пошел! Эй там, берегись! — крикнул Алешка, прыгнув на козлы и хлестнув гнедого маштака кнутом. — Осточертела мне эта зануда, от Конного базара плетется за мной, и канючит, и канючит: «Аночка», «Аночка». А мне что с нее, с этой Аночки? Вырастет и пойдет шлендрать по Фонарному проулку.

— Алеша, друг, выручи меня. Дай мне взаймы два рубля. Очень нужно, — вкрадчиво попросил Лука, весь холодея в ожидании отказа.

— Для чего это тебе вдруг понадобились такие деньги? — насторожившись, спросил гицель, всегда недоверчиво относившийся к людям.

— Хочу книжку купить.

— Вот еще чего надумал! Обойдешься без книжки. Тоже мне гимназист! Поступай ко мне в помощники, вот тебе и вся наука, а при нашей специальности деньги всегда будут — и на водку, и на табачище, подрастешь — и на бабское поголовье.

До самой бойни ехали молча, преследуемые режущим душу визгом собак.

— А все-таки ты удружи, дай мне два рубля, — мучительно краснея от унижения, еще раз попытался выцыганить деньги мальчик.

— Да что я тебе, Ротшильд или Светличный, что ли? Сказал — не дам, и баста!

— Хочу счастья попытать. Приду сегодня в казарму играть в очко, — соврал Лука, робко надеясь, что не все еще потеряно и можно эти деньги выиграть в карты.

— Приходи, а там будет видно, может, и смилостивлюсь.

Вечерами в казарме резались в карты. Люди, окутанные облаком табачного дыма, просиживали за столом по нескольку часов сряду, страсти кипели, пока в огромной висячей лампе не выгорал до последней капельки керосин. На игру часто являлся Обмылок, даже заезжал иногда Назар Гаврилович Федорец, и голодранцы порой выигрывали у них крупные суммы, которые и спускали на другой день.