Хорват чувствовал себя среди них таким же лишним, как трезвый — в компании бражников. Героем дня был Пишта. Мясник, сдвинув брови, задумался, потом вдруг азартно скинул кожанку и принялся не спеша засучивать рукава. На улыбку, с которой он посмотрел на жену, та ответила неприязненным взглядом. Наконец, тщательно закатав рукава, он сплюнул сквозь зубы в ладони и прищурился на победителя:

— Ну, Пишта, давай-ка еще со мной, а там отдохнешь, — сказал Хорват и сам расстелил одеяло.

Парни вздрогнули, изумленные. Жена подошла поближе. «Чего это он задумал? Костей ведь не соберет, старый увалень!» Хорват уже торопливо расстегивал пуговицы на рубахе, но Пишта не двигался. Нет, с хозяином он бороться не будет.

— Ну пошли, — всерьез сказал ему Хорват, — не заботься, что я твой хозяин.

Уговаривать Пишту никто не решался, все вдруг поняли, о каком поединке тут речь.

Хорват вплотную придвинулся к подручному и вызывающе рванул его за руку. Правую стопу он крепко упер в землю, чтобы левой рукой обхватить противника за пояс, а другой незаметно ударить под ложечку. Пишта, которого этот рывок привел в бешенство, сжался в комок и — эхма! — бросился на хозяина. Лицо Хорвата на мгновенье посерьезнело, и уже снова его осветила хитроватая улыбка; левую руку он уверенно вытянул вперед, чтобы крепко обвить ею тело подручного.

«Не разучился старик бороться», — думали парни, со страхом наблюдая за поединком.

Нога Хорвата так крепко уперлась в землю, что Пишта, кинувшийся вперед, споткнулся. И тут же мясник что было сил рванул его на себя, незаметно отвел кулак и бесшумно ударил соперника в живот. Пишта, вскрикнув, закрыл глаза. А Хорват обхватил его грудь руками и стал сжимать, багровея от натуги; потом легко, будто полтуши теленка, приподнял обмякшего парня и грохнул на землю. Он даже не стал прижимать его коленом, а отошел в сторону, сбивая с одежды следы борьбы. Когда он медленно потянулся за кожанкой, собираясь надеть ее, к нему неслышно подбежала жена и молча подхватила полу. В глазах у нее блестели слезы, щеки пылали. Она хотела что-то сказать, но только и выдавила из себя:

— Обед нынче хорош.

— Ну что же, отведаем! — рассмеялся Хорват и примирительно положил на плечо жены отяжелевшую правую руку. — Пошли обедать, ребята!

1931

Перевод В. Середы.

Палка с костяным набалдашником досталась ей от покойного мужа, старуха всегда опиралась на нее при ходьбе. Вот и сейчас она грозила палкой нерадивому Йошке, который размешивал пузырящуюся известь в деревянной лохани. Но парень еле шевелил руками, лишь бы убить время, лениво следил за голубями, что кружили над двором, и наконец с широкой ухмылкой уставился на старуху. Йошка ни чуточки ее не боялся, хотя у старухи прямо руки чесались клюкой огреть его разок-другой: малый где попало разбрасывает черепицу, сгрести в одну кучу речную гальку ему лень, а мешки с цементом валяются у него под открытым небом. Не дай бог дождь польет, и все затвердеет намертво.

— Только и успевай за всем сама доглядывать, — сокрушенно вздохнула старуха и, как бы сложив оружие, опустила палку.

Потерянно стояла она против парня, а тот знай себе ухмылялся ей прямо в лицо.

— Смейся, смейся… — вырвалось у нее, — вот скажу господину, и он тебя выставит как миленького… — Но Йошка на эти ее слова расхохотался гнусно, даже за живот ухватился.

Глаза старухи заволокло слезами; теперь она уже из дома наблюдала за этим горе-работничком. Вздумала было пожаловаться дочери, но та от рояля даже головы не повернула. Только и знает что по клавишам стучать… А с этим лоботрясом прямо сладу нет, да еще и в открытую над нею измывается, бесстыжий… Господи, боже мой, поддержки ждать не от кого! Вернется под вечер зять, но у него свое на уме — векселя распроклятые; попробуй сунься к нему с жалобой, что работник, мол, лодырь попался, только и норовит из хозяйского кармана денежки тянуть, и зять тоже уставится на нее, будто не понимает, о чем речь, а после только и скажет: — Простите, мама, я устал…

Другого ответа и не дождешься, на какие бы непорядки она ни жаловалась. Смолоду оно каждому невдомек, что вся твоя жизнь — как повозка: мчит, только дух захватывает, а там и оглянуться не успеешь, как вывалит тебя на кладбище. Им, молодым, не понять, как до слез обидно стоять ей, старухе, супротив бессовестного работника, который знай ей в глаза ухмыляется, а приструнить его и мочи нету… Да что двор — и в доме дела не лучше: на кухне стирку затеяли, а уж мыла какая пропасть расходуется — подумать страшно! И белья-то всего ничего, а Рачак, старая выпивоха, целых три куска мыла «Лилия» извела. Оно и понятно: прокипятить белье честь по чести или щеткой по нему пройтись хорошенько ей лень, вот она мыла и не жалеет… Прямо диву даешься: ведь тоже старуха, век прожила, а бережливости так и не научилась!.. А уж до чего хитра: утром является в точности к семи, а в десять часов завтрак ей подавайте; в полдень же рассядется, как барыня, и битый час отдыхает. К вечеру смотришь, а у нее уж и сума приготовлена, горшки-кастрюльки оттуда выкладывает, чтобы всю еду, какая в доме за день осталась, с собой прихватить. Да еще и мешок вытащит, здоровущий, килограмма на два: туда она очистки картофельные собирает и другие объедки на корм поросенку. И все это добро загребает в придачу к своим пяти пенгё, а уж их в уплату требует с ножом к горлу, да и стаканчик рому к четырем часам попробуй ей не поднести! А дочка Мальчи — хозяйка неопытная, разбазаривает добро свое безо всякой жалости, да над нею же еще и посмеивается, вздумай она неудовольствие выразить:

— Ну найди другую прачку, мамочка. Радоваться надо, что Рачак не ворует…

Слыханное ли дело — чтоб прачка не воровала?! На какие только ухищрения народ этот не пускается: кто под юбку подвяжет мокрую простыню, кто за пазуху сунет… а уж эта Рачак — из всех воровок первостатейная.

Старуха окинула парня строгим взглядом: — А ну-ка, берись за работу! — и поковыляла прочь, согбенная бременем своих шестидесяти восьми лет, понурив седую голову и сгорбив щуплые старческие плечи под серым бумажным платком. Стоило ей скрыться за дверью в кухню, как Йошка вмиг перестал валять дурака. Руки его сноровисто заходили, размешивая известковый раствор, при этом не расплескивалось ни капли. Затем, ухватив совковую лопату, он сгреб в кучу речную гальку и отволок под навес мешки с цементом; теперь, когда старуха не стояла над душой, он работал, как положено, и лукавая его усмешка говорила, что все ее ворчливые замечания были по делу.

Старуха тем временем вошла в наполненную клубами пара кухню. На деревянной табуретке стояло широкое корыто; в одном углу его клубилось паром прокипяченное, но еще не отстиранное белье, а на другом конце в белой пене неспешно плескались руки прачки; щетка без дела плавала в горячей воде. Старуха встала, прочно оперлась палкой об пол и, стиснув узкий рот, впилась взглядом в другую старую женщину. Она не проронила ни слова, только смотрела и смотрела как змея, а прачка украдкой схватила плавающую по воде щетку, выловила затонувшее на дне корыта мыло, проворно расправила подштанники и принялась тереть их щеткой. В большом котле закипела вода, выплеснулась на плиту, и брызги затрещали барабанным боем. Из футляра настенных часов выскочила кукушка и прокуковала десять раз. Старая Рачак дочиста оттерла щеткой подштанники и лишь после того отложила работу.

— Десять часов, ваша милость, — промолвила она.

Старая хозяйка осталась непреклонна:

— Отодвиньте котел, не то вода выкипит до половины и белье пригорит.

Рачак тоже давно распрощалась с молодостью. Она была из тех старых трудяг, которым любая работа нипочем: они и побелку сделают, и ворох белья перестирают-перегладят, и дров наколют, и грибов насобирают, и от выпивки сроду не откажутся. Потертая, неряшливая юбка подолом задевала ноги прачки, обутые в мужские башмаки; нос у нее был красный и в мелких бородавках, глаза тонули в глубоких морщинах, и двигалась она такими же мелкими, неуверенными шажками, как и старая госпожа. И недалеким своим умом Рачак никак не могла взять в толк, с чего бы это одной старухе без конца цепляться к другой такой же старой женщине. Потому она и решилась сказать: