1935

Перевод В. Середы.

Воскресное утро: небо сияет, блестят окна. Литейщик Блахо сидит перед зеркалом и крутит свой длинный рыжий ус. Его жена, маленькая, худенькая женщина, помешивает жестяной ложкой пенящийся на огне черный кофе. Их сын Иштван сидит в другом углу кухни, погрузив ноги в таз с горячей водой. От воды валит пар, ноги сильно покраснели. Сзади, на шкафу, лежит пара новых носков. Сердце Иштвана колотится, звенит и поет с рассвета, словно большой колокол. На прошлой неделе он впервые в жизни получил настоящие длинные брюки, вот только башмаки остались старые. Ну да сегодня в девять придет сапожник, принесет Иштвану новые ботинки. Сделаны они по мерке, подошва будет со скрипом, а на верхах должно играть солнце. Оденется Иштван во все новое и сразу станет взрослым человеком; и на девушек в церкви посматривать позволительно, и сигарету закурить без опаски… но главное, — новые ботинки как нельзя лучше смотрятся с новым костюмом.

Родители, видно, тоже чувствуют важность момента; Иштвану кажется, что и они волнуются, потому как отец вдруг спрашивает: — Скоро придет этот Хайду?

— В девять часов, — отвечает мать и поворачивается к Иштвану: — Ну, хватит уж ноги мыть.

А отец добавляет: — Смотри не смой всего, что за год накопил.

Иштван краснеет и вынимает из таза ноги цвета вареных раков. У него некрасивые, заскорузлые ступни: много пришлось ему и походить и побегать босиком. Когда Хайду снимал мерку, наверное, раз сто повторил:

— Да, Пишту, у тебя не ноги, а тюленьи ласты, — и, как обычно, пьяно смеялся, — но башмаки, хочешь не хочешь, делать надо.

Часы, вздрогнув, пробили девять. Вскорости, распространяя вокруг спиртной дух, явился пресловутый Хайду. На нем зеленый передник, рубашка распахнута, рукава небрежно закатаны; в толстые пальцы навечно въелась грязь. Блестя придурковатыми глазами, он торжественно подносит новые ботинки Иштвану. Ботинки парят в воздухе, словно черные ангелы. Иштван протягивает руки…

Литейщик, поднявшись, подает сапожнику свою могучую пятерню; маленькая женщина тоже приближается и втягивает носом исходящий от ботинок запах кожи.

— Ну, Пишту, — говорит отец, — давай надевай. — Хайду не переставая молотит языком. Едва взглянув на уже взопревшего паренька, он без умолку болтает с Блахо. Рассказывает ему про внучка, как лепечет он, как смеется… затем вдруг лицо мастера вытягивается: о-хо-хо, завтра утром надо платить за жилье, иначе хозяин без долгих слов выкинет их на улицу.

— Ничего, сейчас получишь деньги, — говорит Блахо.

— Вот и я про то, — отвечает сапожник, — потому и спешил так с этими ботинками, чтобы только за квартиру заплатить.

Наконец они поворачиваются к Иштвану, с которого пот льет уже в три ручья; он сумел натянуть лишь один ботинок, второй застрял в подъеме. Все умолкают и смотрят, как парень, вцепившись обеими руками в задник, кряхтит, кривится от боли, но все же пытается натянуть и левый ботинок. Хайду, словно фокусник, извлекает из-под зеленого передника рожок для обуви. С сострадательной улыбкой он нагибается к пареньку.

— Ты бы сказал, Иштван, — говорит он, всовывая рожок ему под пятку. Но едва Хайду с важным видом начал натягивать ботинок, парень аж закричал.

— Ой, дядя Хайду, ой, — громко стонет он, и глаза его наполняются мукой и ужасом.

Но вот наконец новые ботинки надеты. Хайду бросает передник на пол.

Иштван пытается пройтись: он весь скукожился, пробует шевельнуть ступней, с мучением нагибается и щупает обновку, исходящая от ног боль сжимает ему сердце. Но, поддавшись на уговоры, он, тихо постанывая, все же делает шаг-другой.

— Это ничего, что они чуток жмут, — говорит Хайду. — Так всегда поначалу, верно, господин Блахо? Что бы вы сказали, если бы новые ботинки сразу болтались на ногах вроде тапочек?

Иштван видит, как родители согласно поддакивают мудрым изречениям сапожника, и тупо смотрит на Хайду, а тот тем временем выспрашивает: нет ли у него мозолей, не мыл ли он ноги?

— Мыл, — говорит литейщик, и Хайду так и покатывается со смеху.

— Ай да Пишта, — кричит он, — ну и простофиля ты, Пишта!

Пишта оцепенело пялится на сапожника: ног он уже не чувствует, ему только кажется, что он стоит на углях: подошвы пылают все сильнее. Сколько дней ждал он этих новых ботинок к новому костюму, да и сам костюм два года ждал, и вот теперь этот Хайду знай себе тараторит и тараторит, а родители только согласно кивают, — отец потянулся уже за деньгами, сейчас расплатится, и навсегда у него останутся эти ужасные узкие ботинки!

Он вдруг всхлипнул, покачнулся от рыданий, опустился на пол, да так и остался сидеть, закрыв лицо руками и горько плача. Слезы эти понятны всякому, ведь парню шестнадцать лет, у всех знакомых подмастерьев давно есть и брюки, и выходные ботинки. Он так мечтал выйти покрасоваться в новом наряде.

А Хайду не закрывает рта: — Просто в толк не возьму, что случилось, я же делал точно по мерке.

Но жена Блахо вдруг побледнела, как полотно, и на ее глаза тоже навернулись слезы.

Литейщик беспомощно смотрит на жену. Потом искоса, словно стыдясь, бросает взгляд на Хайду.

— Черт-те что, — бурчит он. — Да сними ты их наконец, размазня, — набрасывается он вдруг на сына, — пока по губам не получил!

В разговор вмешивается жена Блахо:

— Скажи, Пиштука, можешь ты в них ходить или нет?

Пишта горестно трясет головой.

— Когда так, — говорит литейщик сапожнику, — забирайте-ка свои ботинки, нам такого не надобно.

— Но ведь вы их сами заказали, — протестует сапожник, — и за квартиру платить надо, иначе на улицу выбросят. Да я мигом их растяну, ну-ка, давайте сюда. — С этими словами, покраснев, он хватает ботинки и скрывается за дверью.

В доме Блахо воцаряется молчание. У Пишты онемели ноги и лицо стало чумазым от слез. Он всем сердцем ненавидит Хайду. Хотя родители и сказали, что сапожник, глядишь, еще и растянет ботинки, Пишта знает точно: ничего у него не получится.

Хайду же мечется как безумный из дома в дом, пытаясь по дороге сбыть ботинки. Он готов отдать их за полцены, но ни у кого нет денег. Когда он заявляется с ними в мастерскую, его внушительных пропорций жена всплескивает руками.

— Опять испортил? — визжит она. — Обалдел ты, что ли? Да что же с нами теперь будет, ежели ты все портишь?

Хайду высокомерно пожимает плечами:

— Не шуми, Теруш, у него ж не ноги, а ласты тюленьи. Кто может сделать ботинки на ласты? Или я, старый хрен, совсем ослеп и на на что не годен? Чтобы я этого больше не слышал, ясно?

Но в душе ему мучительно стыдно и страшно. В самом деле, черт знает что стряслось с его головой, глазами, руками. Опять он все испортил. И если об этом пойдет молва, надо уносить отсюда ноги, иначе без работы его ждет голодная смерть. Он и так уж вложил последние деньги в эти ботинки, завтра хотел заплатить за жилье, и пожалуйста, на тебе!

— Все потому, что пьешь как свинья! — безжалостно голосит женщина, и Хайду втягивает голову в плечи… Жена кругом права, да только ему уже не отвыкнуть.

Он берется за растяжку, впихивает в ботинки сапожные колодки, хотя знает: зазря все это; они ведь размера на два меньше нужного. Когда он вспоминает, как тачал, сердце его обрывается: господи боже мой, и тогда ведь пьяный был в стельку.

— Все уладится, Теруш, вот увидишь, только не голоси, — успокаивает он женщину, — сейчас мигом принесу тебе деньги.

Около полудня он и в самом деле отправляется обратно, как и обещал. Плетется к дому Блахо, пока жена может видеть его, затем вдруг круто поворачивает, и вскоре он уже на якоре у Мюллера, в корчме «Два гусара».

— Вот, — заказчику несу, — объясняет он хозяину заведения. — Этакая деревенщина, вдвое мне переплатит… налей-ка в долг под это дело стопку рома.

Хозяин наливает в счет будущей сделки. Хайду потихоньку пьет. Посматривает на ботинки, изучает ноги господина Мюллера: похоже, у корчмаря нога не больше, чем у Пишты.