— С чего это вы взяли, милая, что рыба станет сейчас клевать? Думаете, забросите удочку, а карп тут как тут — цап и схапал крючок? Не-ет, милая, чтобы поймать вот такусенькую рыбешку, нужно часами сидеть! Не говоря уже о большой — оттого она и большая, что умная, шельма, да изворотливая, иначе ее уж давно бы выловили! Она на крючок рта не разевает, а общипывает червяка понемножку, пока до жала не доберется. О-хо-хо, — сокрушался он, — теперь даже рыба пошла ученая! Тактика у нее — почище чем у итальяшек была на Пьеве![11] Ну а зачем вам рыба-то так занадобилась?

— Чем лекции мне читать, — сердито ответствовала ему госпожа Варкони, — скажите лучше, можете ли поймать хоть одну!

— Конечно, удочка у меня есть, — сказал на это смуглый смотритель, — и рыбы хватает, тут она, под водой плавает; только я человек одинокий и не стану вам рыбу ловить, чтобы кто-то другой обнимал вас пожарче.

— Чего же вам нужно?

— Должны знать, коли в юбке ходите. Я вам десять крючков закину и рыбы вытащу хоть два ведра, только у меня, милочка, такое уж правило — женщины со мною расплачиваются. Говорю ведь вам, я одинокий, такую уж плату беру.

Не успел он закончить, как десять крючков очутилось в воде. Сразу видно, человек слова. Смотритель тотчас распахнул дверь каморки, где в глубине светлела постель, и зашептал госпоже Варкони: через полчасика — а уж не менее того они будут заняты — на каждый крючок попадется по рыбине, а то и по две, крючки у него новейшего образца. А если она, мол, замужняя, то запомнит пусть, что исповедоваться нужно священнику, а не мужу. Как-то раз у него тут была — с той же целью — даже вдова одного высокого чина. Приехала днем покататься на лодке, а с темнотой, когда все разошлись, вернулась — так уж он ей приглянулся.

— Идемте же, милочка, — он крепко и вместе с тем ласково обнял женщину за талию. Странные чувства охватили тут госпожу Варкони… ей хотелось визжать и царапаться, звать мужа на помощь, бежать… зачем пристает к ней этот нахал… и в то же время она почти видела, как двое соломенных вдовцов приближаются к их дому, они, конечно, всем рассказали на службе, что госпожа Варкони нынче готовит для них уху… а в кухне — пустая плита, пустые кастрюли, огонь в печи не горит, и клецки еще не сделаны… Она смерила глазами мужчину в коротких черных штанах, с крутой загорелой грудью. Он был недурен собой… но все же идти на такое ради нескольких карпов — ужасно!

Но тут рыбак отпустил ее. Одна из удочек дрогнула, леса натянулась струной. Он ее вытащил — на крючке висел карп килограмма на полтора, целое сокровище!

— Ну идемте же, милочка, видите, есть рыба. Положим ее под кровать, а потом и остальное получите. Идемте, не то я вас сам занесу…

Хоть и поздно, но уха с красной паприкой была все же подана. Никелированные ложки погружались в нее с тихим плеском; от наслаждения трое мужчин раскраснелись под стать ухе. А она наблюдала за ними глазами усталой актрисы; кивала в ответ на похвалы и даже улыбалась, если участники пира превозносили ее сверх меры, — правда, улыбка эта была не слишком веселой. Ей все вспоминался смуглый рыбак; краснея, она подхватывала край передника и, не счесть, в который уж раз, обтирала им губы. Хотела стереть чужой поцелуй, как будто поцелуи, как пыль или песок, можно так просто стряхнуть с себя. Чувствуя, что вкус его не проходит, она поднимала передник чуть выше, чтобы смахнуть с возбужденно блестевших глаз слезинки — крохотные сребреники, которые и были истинной платой за рыбный ужин.

1935

Перевод В. Середы.

В окно конторы уже заглядывает луна. Но среди сотен и сотен бумаг, за большим желтым столом все сидит, согнувшись, господин управляющий Герег. Его перо беспрестанно скрипит, словно грызущий дерево жучок. Вот он потянулся направо, взял какое-то письмо, и его разбирает здоровый смех, словно в конторе разыгрывают клоунаду. Перед ним в стеклянном стакане, изображающем распростершего крылья ангела, множество карандашей. Он выхватывает один, пишет, потом вдруг хватает другой. И ерзает на стуле, будто его кусают блохи…

Он в одиночестве. В других комнатах смутно синеют гнутые и прямые линии: все, что осталось в тихой черной мгле от письменных столов и стульев. Только вешалки выделяются, словно растопыренные сучья поваленных деревьев. Да изредка вдруг скрипнет пол. Господин Герег откинулся назад. Так он отдыхает, покачиваясь на стуле, словно в кресле-качалке. Теперь чешет в затылке. Да, хорошо так работать. Можно не злиться на Шимона, который вечно опаздывает со срочными письмами. Никому ничего не надо долго и нудно втолковывать. Наплевать, что болтают о нем в конторе, из-за того, что он сидит здесь допоздна. У остальных в голове лишь получка первого числа, знай только ждут обеденного перерыва да конца рабочего дня. Постукивают на машинках, скучая, перелистывают страницы: он, Герег, поручает им тысячи разных дел, но им и невдомек, чем они занимаются. Не понять им того, что все в этом мире приходит в движение только благодаря этой вот черепушке… тут господин Герег глубоко вздохнул и напыжился.

И ему дела нет, что все за глаза его кличут «чурбаном» и «скотиной». Дома у себя он развесил картины, но даже не смотрит на них. Что ему какой-то живописный бородатый недоумок? И музыку пробовал слушать; да ведь шума и без того на работе хватает, а там еще трубы ревут, как стадо взбесившихся быков, и в барабан колотят так, словно попал под беглый огонь на передовой. В театре фразерствуют и слова этак тянут. Ничего не понять. Писатели эти, поди, на людей не похожи, в норы свои забьются да бумагу марают. Что поделаешь, если в голову ничего, кроме дел конторы, не лезет? Вот и диктуешь где ни попало письма, за столом, в постели, едва удерживаешься, чтобы не завести и с Зайкой разговор о новом способе сборки мебели, о курсе чешской кроны и тому подобном.

Хорошо еще, что у него такая жена, как Зайка. Хрупкая, боязливая, она, бывает, пугается темноты и вскрикивает в прихожей. Живут они в большой квартире. Господин Герег держит при жене расторопную молодую горничную. Они вяжут вместе, вышивают, прибираются и на улицу почти не выходят, потому что им все приносят на дом. Зимой затопят печку и сидят себе у огня, коротают за разговорами вечер. И вот в такие вечера, когда лунные блики уже играют на небольшой лысоватой голове господина Герега, он берет телефонную трубку и звонит своей Заиньке. Само собой, в тихом жилище поднимается переполох. Никак, звонок? Зайка сбрасывает с коленей мурлыкающую кошку, кладет на стул моток пряжи… спица летит на пол и звенит совсем как телефон.

— Господин звонит, — пророчит горничная.

И Зайка обеспокоенно спешит к телефону, запахивая халат.

Как хорошо представить все это, сидя, здесь в одиночестве, после работы, и сказать в трубку: — Милая, буду дома через полчаса. — Как хорошо, что у него такая квартира, у него, оставшегося когда-то сиротой. Есть жена, телефон, на стенах картины висят, в кармане достаточно денег — чего еще желать? Нечего. Всего хватает, все прекрасно.

— Алло, — говорит господин Герег. — Заинька? Что у нас на ужин? Гусиная печенка? — И господин Герег видит уже обязательный в таком случае салат.

— Какие у вас еще новости?.. так (что-то с канарейкой, не клюет свежий корм)… а теперь послушай только, что сегодня было у меня в конторе! Какой-то директор подсунул нам нового практиканта. Мое мнение? Гигант да и только, все по пути сшибает, борец и атлет в цивильном костюме. Пришел это он утром и сразу: «Мне нужен господин управляющий!» Зачем? «Только лично ему скажу». — «Я управляющий!» — «Ах вот как!» — и первым руку мне подает. А сам даже не представился. Ну и манеры, скажу тебе. Со мной запанибрата: что вам, да куда, да где? — ни тебе «пожалуйста», ни «слушаюсь», а на цепочке от часов все время крутит здоровенную серебряную медаль. Только на нее и смотрит, чтобы я заметил. А знаешь, какие обезьяны эти нынешние чиновники! Один тут же прибежал: «Подумайте только, господин Герег, он по утрам два центнера поднимает!» Ах вот как, думаю.