— Вкусное молоко, — ласково сказала она.

Теперь и Агнешка протянула стакан обратно.

— Плохое молоко, тетя.

— Если молоко плохое, не пейте его, — сказала родственница, которая привезла их.

Тетя Цина на мгновение задумалась.

— Пойдемте, малышки, я вам покажу хлев.

Мальвинка взяла маленькую Агнеш за руку, и они пошли словно приговоренные к смерти.

— Это корова, — сказала тетя Цина. — Она дает вкусное молочко.

Мальвинка посмотрела на Агнешку.

— Гадкая корова.

— Гадкая, — повторила Агнешка.

Начался обед. Мальвинка и Агнешка быстро завязали салфетки, взяли ложки.

— Вы любите гороховый суп?

Девочки ничего не ответили. Неужели они кажутся детьми, которые могут чего-то не любить? К тому же гороховый суп! Да он весь из зеленых шариков, яичной лапши, и даже сахар в нем есть! Тетя Цина думает, что ей прислали двух скверных детей, которые не умеют ни есть, ни пить, ни обращаться с вилкой и ножом.

Девочки попробовали немного супа — так деликатно, словно были принцессами из сказки, — но увы! — что поделать, если гороховый суп всюду хорош, а здесь ужасно невкусный.

— Плохой суп, — сказала Мальвинка.

Она оттолкнула от себя тарелку и скривила губы, будто желчи глотнула.

Тетя Цина хотела было возразить, но та, другая дама оказалась упрямой, она сделала знак, мол, оставьте, пожалуйста, малышки и сами перестанут бастовать.

— Что вы хотите делать? — спросила тетя Цина.

— Дома мы обычно ходим гулять, ложиться после обеда вредно для здоровья, — заявила Мальвинка.

— Тогда идите гулять, — сказала тетя Цина, — и они пошли за околицу, где было очень красиво, было много зеленой травы и много бабочек. Вдали гнал свиней и играл на рожке свинопас.

— Давай заблудимся, — предложила Мальвинка, и маленькая Агнеш согласилась. Они долго ходили, блуждали, прилегли разок под деревом, а потом побрели дальше.

— Теперь-то они напугались, — сказала Мальвинка. Наступил вечер, пять-шесть человек с желтыми фонарями обходили поля и кричали:

— Мальвинка! Агнешка!

Девочки слышали их голоса, видели фонари, но нарочно даже не шевельнулись.

— Пусть попугаются, — сказала Мальвинка. — Я барышня. Мы с тобой большие девочки.

— Да, — маленькая Агнеш прижалась к Мальвинке.

— Я письмо домой напишу, как здесь плохо, — разгневалась Мальвинка. — Гороховый суп невкусный, корова гадкая, и молоко плохое.

Их нашли и отвели домой. Светила луна. Мальвинка грызла ручку и писала, что место здесь плохое, что им связали ноги, просто беда, Агнеш кашляет, комаров много, блох много и бык взбесился…

— Ты можешь заплакать? — шепотом спросила Мальвинка у Агнеш.

— Могу, — сказала Агнешка и только подумала о маме, как слезы тотчас полились у нее из глаз, а Мальвинка подставила письмо, чтобы слезы накапали на него, и приписала: «Это мы плачем. Мальвин».

— Подпиши, — сказала она Агнеш и принялась водить ее рукой.

— У дяди доктора я умела есть, в гостях умела, всюду умела. — Она забегала взад и вперед. — Только тут не умею!

— Не ложись в кровать, — приказала она маленькой Агнеш. И, снова схватив перо, приписала: «Мама, здесь и кровати плохие».

Потом обе улеглись на пол, как два разгневанных ангела, и сдвинули золотистые головки.

1940

Перевод Е. Тумаркиной.

В траве, будто лежащие навзничь цыгане, насвистывают темные кузнечики. Потом блестящие златолицые птицы усаживаются на разбросанные облака — это звезды.

Мальчик стоит у окна, за оконной решеткой. Черненький мальчик, отец у него цыган, а мать красивая светловолосая женщина. Особенно красива она по вечерам, когда причесывается перед образом. Расчесывает золотые свои волосы, а глаза у нее черные! Сегодня два года, как умер цыган, отец мальчика; два года сегодня, однако снаружи с дверного косяка не свисает ветка сирени.

«Сегодня папа не сможет ко мне прийти», — думает мальчик.

В прошлом году, когда к дверному косяку еще привязывали ветку сирени и аромат ее не давал мальчику уснуть, как фонарь кладбищенскому сторожу, отец приходил сюда, потому что все цыгане в годовщину своей смерти возвращаются посидеть среди цветов сирени. Только они уже не такие, какими были при жизни, а маленькие, прилетают на пушинках, которые несет ветерок, плачут, молятся, ломают свои крохотные мертвые руки.

Сегодня годовщина, но красивая белокурая мама и знать не хочет об отце мальчика. Теперь электромонтер ей люб, он приносит пиво в больших бутылках, съедает толстые ломти ветчины и волком смотрит на мальчика, если тот не укладывается рано в постель. И малыш, ложась, только молится, молится. Однажды, в глубокой тишине, почудилось ему, будто бритву точат, и он закричал:

— Мамочка, не обижай!

И с тех пор он живет в постоянном страхе. Забивается в угол и — ни звука, даже не чавкает, даже в животе у него не урчит — только все ему кажется, будто гусеница он. Сколько уж раз представлялось мальчику — вот наступили на него, вот растаптывают! Он живет под столом, под кроватью, на донышке стакана с водой, в тени лампы укрытый.

Сейчас бедный сиротка стоит у окна. Он выглядывает из-за решетки и слушает — словно биение собственного сердца, — как отстукивают мгновения часы. Эти часы — его страж, они добрые, хорошие, сотрясаясь жестяным своим телом, они звонким голосом кричат ему:

— Ферике, Ферике, десять часов! Ферике, дверь закрой!

Ферике — сын привратницы, сегодня его опять оставили дома, чтобы было кому следить за входной дверью, гасить свет на лестничной площадке, включать ночной звонок и ту лампочку, которая на миг загорается, когда жильцы, вернувшись домой, нажимают белую кнопку. Часы будят мальчика в половине шестого утра, часы говорят ему в десять: разожги огонь, дитя мое, твоя мать снова сердится. Сердится твоя мать, которая не любит смотреть на тебя, не любит говорить с тобой. Она заводит будильник и лишь через него отдает тебе приказания.

Мальчуган стоит у решетки, вечер синий, а у воздуха мягкие ладони, как у многоопытной вдовы. Воздух поглаживает Ферике по лицу, поглаживает по черным волосенкам. Лето. Летом еще есть какая-то жизнь; летом к Ферике залетают милые бабочки, а иногда и майские жуки или мухи гоняются друг за другом вокруг абажура, и на стене это выглядит, словно тени безумцев. Но зимой из комнаты не выйдешь, зимой ничего нет, только ледяные узоры на окнах, но их нельзя соскребать, и крест рисовать нельзя, и писать слово «черешня».

Черешня это здорово: ее можно съесть, а можно и в в шарики поиграть на кровати. А еще ее можно повесить себе на уши, как вешают цветные ленты на лошадиные уши кучера.

Вот издалека слышится гром; и совсем это не лето разбрасывает свои молнии, не осколки облаков валятся вниз, и не обрушилось небо. Просто это кто-то большой и сильный — он даже палинку пить умеет — хватает маленькую пушку, подкидывает ее кверху, вот пушка и грохочет на ярмарке. Возле них сейчас ярмарка: на улице наставили много-много шатров, кто-то крутит медный цилиндр на огне, и машинка выдувает сахарную вату. Там мама развлекается с электромонтером. И еще там цирк есть, а в нем настоящий лев и борцы…

Звенит будильник. Без пяти десять. Ферике берет ключ от подъезда — теперь нужно выглянуть, понаблюдать за другими привратниками. За полицейским, который в это время всегда выходит в белой рубахе, и за женой Гробека — она, прислонясь к косяку, все вяжет и вяжет крючком. Потом Ферике вслед за другими привратниками тоже запрет дверь. А если придет после этого домой жилец и даст деньги, надо взять их и аккуратно положить на стол, ведь на другой день мама спросит, какой жилец когда домой вернулся.

Одному лишь радуется Ферике, зато очень радуется. Тому, что прошло время долгих дождей, когда улица утопала в грязи. Ведь жильцы — они такие; ужасно грязь любят. Ни за что на свете ноги не вытрут, пускай себе привратница надрывается. Ох и пачкают жильцы лестницу, что толку класть им под ноги скребок, толстую тряпку, ветхий коврик. Нечего, пусть привратница мучается, пусть каждый день все четыре этажа моет.