Наконец сон уже совсем было завладел мною, так что и страдания поутихли, но вдруг я снова услышал ужасный рев проклятого осла, и мраморные стены моей любви вновь обрушились, погребая под собой глаза, губы и носик моей возлюбленной. Тут я вспомнил, что, судя по книгам, лучший помощник в беде — добрая трубка, на цыпочках прокрался в кухню, принес к себе трубку моего деда, сунул ее в рот и раскурил. Вскоре синий дым понес меня куда-то вверх, а кровать осталась внизу, видимо, благодаря железным ножкам. Табачный дым заворочался у меня в животе, как голубой медвежонок, потом, подхватив мою голову, понесся куда-то стремглав, и вообще все части моего тела вдруг отделились друг от друга и развеялись на крыльях этого вонючего дыма. Тем не менее я продолжал вдыхать его изо всех сил, пока приступ тошноты не вышиб трубку у меня изо рта, прихватив заодно все содержимое моего желудка.

Утром я явился к столу кислый, как квашеная капуста, и глубоко несчастный. Мать улыбалась, она видела хороший сон, и я страшно сердился на нее за это. Мой дорогой отец тоже был в хорошем расположении духа, что меня ужасно раздражало. Уж он-то как мужчина мог бы понять, почувствовать горе другого мужчины!

Ощетинившись, словно еж, я ушел из дому и направился к мусорному ящику, угрюмый, снедаемый ужасными мыслями.

Я стоял и ждал, ноги у меня затекли, тысячи беспокойных мыслей булавками покалывали мозг. Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Это была одна из трех девочек. Та, что в белом.

— Вы ждете Нанику? — спросила она с лисьей хитрецой.

Сердце мое подскочило. О!

— Видите ли, она уехала. За ней приезжал папа, — ехидно закончила девочка.

Губы мои скривились, но я не заплакал.

— Ну и что? — спросил я, небрежно сунув руки в карманы. — Ну и что же? Барышня, вероятно, думает, что мне это очень интересно? Как же!

Я засвистел… И, посвистывая, расстался со своей первой любовью… странной любовью. Уходя, я слышал рев осла за спиной.

1938

Перевод В. Белоусовой.

Да, подмастерья в тот день потрудились на славу. Сапожные молотки, подобно дождевым каплям, стучали наперебой. И, хотя сквозь прорехи рубах тела обдувал сквознячок, усердие срывало с лиц пот, как ветер — лепестки маргаритки. Тем временем жена мастера стояла у плиты, помешивая деревянной ложкой на огне уху. Поодаль, накрытый зеленым передником, ждал бочонок вина. А на столе — загодя приготовленные стаканы. Дурманящий аромат, вырываясь из-под крышки кастрюли, щекотал подмастерьям ноздри, и они поторапливались. Сто двадцать пар уже были готовы, и из всей партии оставалось совсем немного. К шести часам ее нужно было доставить в Пешт. Это был пробный заказ. Потому и посулила им хозяйка: мол, управитесь до шести, ребята, подам вам трех добрых карпов, белого хлеба да вина.

Было еще светло: в голубом небе резвился лучистый свет летнего солнца, и над полями щедро струился медвяный запах цветов и трав. С запада долетало едва ощутимое, легкое, ласковое дуновение ветерка. Одному богу известно, откуда вырвалось вдруг это бизонье стадо черногрудых туч. Впрочем, стояло ведь лето, к тому же июль: время гроз и радуг.

Сквозняк загудел, загулял по мастерской, чему подмастерья даже обрадовались. Они жадно втягивали в себя свежий воздух, и пот стекал по лицам уже не так обильно. Но тут небо вдруг загрохотало — будто где-то в шахте случился обвал. И тотчас сверху обрушились молнии, извиваясь, как добела раскаленные пожаром, рвущиеся под обломками тросы.

Подмастерья как раз заканчивали последние две пары, кое-кто уже отдыхал, когда створка окна, чуть припертая изнутри, распахнулась, и в осветившейся мастерской заметалось синеватое пламя.

Все втянули головы в плечи, а шипящая молния, жар-птицей летая по комнате, подожгла своими хлопающими крыльями занавеску и с грохотом, будто разом выстрелили десять ружей, врезалась прямо в кастрюлю с ухой. Красная от паприки жижа выплеснулась на вуаль пламени; и, точно алмаз в обрамленье кровавых гранатов, взлетел к потолку подброшенный молнией рыбий хвост.

Перед носом хозяйки просвистела рубиновая голова обезглавленного карпа, а пламя очага сделалось белым и плавяще-жарким. Сами собой загорелись и с треском заполыхали подвешенные к потолку керосиновые лампы. Сапожный молоток в руках у Никодема стал вишенно-красным, искра небесная так шибанула его по носу, что он весь покрылся копотью. Когда дым рассеялся и с загоревшихся предметов сбили языки пламени, даже бледная как мел хозяйка не могла удержаться от смеха — все кругом было черным от сажи, в воздухе летала зола, а на окне, на дверях, на стенах висели ошметки карпа, сиротливо блестевшие рыбьи глаза и отвалившиеся хвосты. Кастрюля оплавилась, будто свеча, и походила на голову не то лошади, не то осла.

А с улицы в окно заглядывал ребенок, наблюдая, как подмастерья ели принесенную кем-то селедку и запивали ее подогретым молнией вином. Один из них кусал хлеб, сверкая белыми, белее пышного белого хлеба, зубами. В очаге снова заполыхал огонь, точно красной занавесью укрыв своим отсветом стену. В мастерскую незаметно прокрались вечерние сумерки.

— А что будет из этой молнии? — спросил кто-то.

— В акулу оборотится, — загоготали в ответ.

И мальчишке почудилось, что он видит через окно, как, рассекая огненную пену, несется сквозь пламя акула.

На следующий день началась война.

1940

Перевод В. Середы.

Бабка моя по материнской линии была поистине прирожденной коммерсанткой. По вечерам, закрыв лавку, она присаживалась к темному столу, и в эту пору со всей округи сходилась к ней ребятня: мальчишки и девчонки с загорелыми дочерна мордашками, с цветочными венками на головах. У каждого из ребят через плечо свисала сумка — наподобие нищенской сумы, — и, вытряхнув ее содержимое на весы, дети рассыпали такое количество лекарственной ромашки, что в мрачном помещении становилось белым-бело, а при желтоватом свете лампы бабушка казалась старой колдуньей, которая не иначе как намеревается среди ночи ткать из тысячи и тысячи цветочных лепестков волшебную ткань.

Вытряхнутые вместе с ромашками, разлетались во все стороны кузнечики, а то вдруг из-под цветочного завала раздавалась песнь сверчка; заслышав его трескучий голос, ненароком занесенные сюда светлячки воображали себя на цветущем лугу, и их крохотные тельца вспыхивали и зажигались изумрудно-зелеными фонариками. Попадались тут и божьи коровки, сверкая эмалевыми спинками, и даже проворные ящерки, а дети плескались, резвились в этом море цветочных головок. Затем бабушка ласковым тоном отдавала команду, и ребята принимались рассовывать цветы по мешкам; мешки, подобно гусям, которым насильно раскрыли клюв, все поглощали и поглощали в себя уйму цветов, чтобы затем, завязанные под самое горло, источая сквозь грубую ткань насыщенный аромат полей, всю ночь внушать обитателям дома мысль, будто бы они покоятся на ложе из цветов. Бывая у бабушки, я частенько, сбросив башмаки и нырнув в какую-либо из бочек, подражал движениям тех диковинных плясунов, которые под надзором моего деда, засучив штаны, утаптывали капусту, а слепец, ходивший из дома в дом со своей гармоникой, наигрывал плясовую этой нелепо топчущейся компании. Доводилось мне видеть в бабушкином доме и корыта, в которых подобно красным розам, обратившимся в сочную, мясистую плоть, сотнями лежали помидоры, ожидая, пока их вымоют, и пялились на гигантский котел, в недрах которого нарезанные дольками их собратья развариваются в кашицу и, пыхтя и булькая, доходят до нужной кондиции.

В особенности же любил я, когда в дом наведывались люди из гористой местности: содержимое их сумок всегда заставляло собак неистовым лаем загодя предупреждать об их появлении. Посетители эти были браконьерами, вот собаки и лаяли, учуяв запах крови и дичи. В дом приносили лисят, тонко повизгивающих белок, разных певчих птиц. Затем из мешков извлекались зайцы с окровавленными головами; при виде их остекленелых глаз и мертво застылых ушей у меня сжималось сердце. Прибывали тачки-тележки, влекомые поденными рабочими… Какого только груза тут не было: кастрюли с отломанными ручками и продырявленным брюхом, ламповые патроны, с которых облупилась «позолота», железные печки всевозможных размеров, металлические трубы, инструменты. Возчики эти почти всегда приезжали к бабушке под вечер. Будучи коммерсанткой, постоянно занятой куплей-продажей, бабушка держала при себе в джутовом мешочке немалый запас серебряных монет; ту сумму, что намеревалась заплатить, она попросту высыпала на мраморный лоточек, и тем, кто ее знал, было известно, что сверх этого из нее и гроша не выжмешь. Иной раз зима выдавалась тяжелая, неблагоприятная для охоты, и тогда то один, то другой из браконьеров являлись к бабушке с жалобами вместо добычи, раскрывая перед нею пустой патронник, где не было пуль, и показывая пухнущие от голода животы, В таких случаях бабушка немедля давала распоряжение накормить-напоить голодающего и дать с собой кулек, в котором было собрано все необходимое: сало, сахар, мука, копченое мясо, ром, вино.